Расставаясь с Иовом, Борис поцеловал крест и заверил, что скоро его вновь позовут в Москву. И правда, прошло совсем немного времени, как Иова вернули в первопрестольную — и по просьбе Бориса молодой царь Фёдор повелел иерархам церкви дать Иову сан митрополита.

Борис не раскаивался в том, что оказывал Иову поддержку. Священнослужитель платил правителю взаимностью. Мудрый и образованный, он давал Борису разумные советы во многих случаях жизни. Даже тогда, когда решались дела Посольского приказа. И дружба столь разных двух мужей давала свои плоды. И случалось, что с ведома Иова, Борис поправлял главу Посольского приказа думного дьяка Андрея Щелкалова. Негодовал в душе и зубами скрипел гордый дьяк, но внимал мудрому слову. И всё дружественнее становились связи России с иноземными державами, особенно с Францией, Англией, Италией.

Тем временем русские войска с малым кровопролитием прятали под крыло российского державного орла неохватные просторы Сибири, восстанавливали свои древние грани на скалах Карелии, закладывали крепости в предгорьях Кавказа, удерживали рубежи на северо-западе, иногда вступали в схватки с заносчивой Швецией.

Медленной, но твёрдой поступью Россия поднималась к вершине славы, как одна из могущественных держав Европы. К этой роли её начал готовить ещё Иван Калита. Но не знала Россия другого такого благостного времени, каким было царствование Фёдора Иоанновича. Держава россиян стала заметной и притягательной во всём западном и восточном мире. В Россию потянулись купцы, учёные, художники, ремесленники — все за удачей, отцы православной церкви — за милостыней.

* * *

Летом 1586 года, что ни день, да и на дню многажды, появлялись у московских сторожевых застав гости иноземные, купцы заморские. Манила их загадочная Москва своим богатством, обилием товаров на торжищах-базарах. Стекались к Москве гости аглицкие, датские, немецкие, французские, а ещё болгарские, турецкие и шведские. Все спешили в Китай-город, на Варварку да в Зарядье, на Красную площадь да и по мелким торжищам разбегались. Торговали меха собольи и бобровые, куньи и беличьи, Горностаевы, а ещё чёрных лисиц. Покупали шкуры волчьи, рысьи и медвежьи — кому на какой вкус. Горностая искали из Пермских лесов, бобров — с реки Колы, куницу — из алтайской тайги, а лучшего соболя — из земли Обдорской.

Ещё меды мордовские, черемисские и башкирские бочками закупали, серебром и золотом оплачивали. Сало из Ярославщины, Тверской да Вологодской земли выбирали. Икру белужью, осетровую, севрюжью да кетовую купцы французские, немецкие, а ещё испанские и итальянские, цены не спрашивая, покупали бочками и туесами. А за лучшими псковскими, новгородскими да смоленскими льнами охотились купцы аглицкие, чтобы королевскому двору перепродать.

Ещё пшеницу, рожь, овёс, ячмень, гречу четвертями восьмипудовыми многажды брали, серебром мелким оплачивали. Дешевизна!

И своим товаром гости заморские торговали. Англичане — сукном алым по двадцать алтын за аршин, табун-травой из-под полы — зельем для трубок — цены не каждому смертному доступны. Французы — вином виноградным по три рубля за бочку. Греки — лимоны, сахар да леденцы выставляли. Арабы — шелков, парчи, узорочья навезли.

А и в других рядах торговля бойко шла. Купцы — гости разных стран из-за Чёрного моря — свинец, железо, медь, порох, пистоли, сабли булатные, ещё сандал в барковцах да бумагу писчую продавали. Сами спешили купить у ярославских гостей чернил орешковых. И за все царские дьяки пошлину-мыто собирали. Только на язык не было пошлины. Да с вестей заморских её не брали, лишь хвалили, но и денег не платили.

Красна, богата Москва своими торжищами-базарами, велики они, особенно в Китай-городе, на Красной площади. Много в первопрестольную торговых людей наезжает, купцов с караванами прибывает.

Но и другие гости на заставах возникали.

Того же лета на день Петра-поворота на Смоленской дороге появилась вовсе бедная, истёртая временем и ветрами дальних странствий карета, запряжённая разномастными худыми конями. Карету сопровождали семь свитников чужеземного виду. Стражи на заставе по воле объезжего и пускать не хотели этих путников. Но были они духовного звания, странниками дальними, из самой Антиохии, держали путь к царю всея Руси Фёдору Иоанновичу. Им поверили и открыли решётку заставы.

Главным среди странников был Антиохийский патриарх старец Иоаким, смуглолицый, с пергаментной кожей на лице, глаза — две лежалые вишни. Никому не поведал на заставе чужеземец Иоаким, зачем пожаловал в Московию. Тайной это было до того часу, пока не встретился с правителем Борисом Годуновым и митрополитом Иовом.

Гость был знатен, хотя и не богат. Но знатен настолько, что его приняли с таким же почётом, с каким в Москве принимали иностранных послов от великих держав. Его окружили вниманием. И всё было бы хорошо, если не считать конфуза, нанесённого ему на первых шагах по московской земле, по Кремлю.

Гости появились в Кремле, когда в соборах шла служба. Выйдя из кареты на Соборной площади, Иоаким степенно направился к Успенскому собору. Он шёл медленно, любуясь Кремлём, его соборами, церквами, дворцами, палатами. Толпа горожан уже заполнила площадь, к нему подошли священнослужители, с ними он вошёл в собор.

Патриарх Иоаким увидел вблизи амвона много знатного духовенства в пышных одеждах, увидел митрополита на устроенном месте и направился к нему. Шёл он медленно, богомольцы расступались перец ним. И все уже видели его сан, склоняли головы.

Митрополит Московский Дионисий тоже узрел незнакомого богослужителя и понял, что перед ним один из первосвятителей православной церкви — патриарх. Но Дионисий, словно бесом руководимый, сошёл со своего места только на сажень и благословил патриарха Иоакима наперёд, не найдя нужным склонить голову и ждать самому благословения.

Патриарх Антиохийский был обескуражен подобным нарушением чина. Но виду не показал. И сам благословил митрополита. А после благословения слегка пристыдил его, потому что пригожее было митрополиту принять благословение наперёд от него, патриарха греческой церкви.

Дионисий в эти короткие мгновения нотации, пока моложавый переводчик в чёрной сутане переводил слова Иоакима, смотрел на него без покаяния, дерзкими глазами, и патриарху не оставалось другого, как позволить Дионисию справлять службу.

Богослужение продолжалось. Патриарх Иоаким молился вместе с верующими и размышлял о том, с чем перво-наперво столкнулся в неведомой ему державе Российской. И то, к какому выводу он пришёл по здравому размышлению, повергло его в уныние. Он понял, что русская церковь недосягаемо поднялась над греческой церковью. Если митрополит Московский не склонил головы пред ним, Антиохийским патриархом, а благословил первым, не по чину, то это говорило о том, что православная греческая церковь потеряла своё былое значение в глазах россиян. Сознавать сие было горько, но если бы оно выглядело иначе, он бы, Иоаким, не отправился