— В избе, — глухо ответил Игнаш, так назвав прихоромку.

— Проводи к нему незримо.

Невысокий, кряжистый Игнаш, в холщовой распахнутой на груди рубахе, молчком повёл Дионисия к своему господину.

Богдан сидел за столом в просторной горнице избы. Перед ним стояло серебряное блюдо с жареным мясом, рядом — братина с вином, серебряный кубок.

При появлении Дионисия Богдан встал, вышел из-за стола.

— Владыко, благослови раба своего.

— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь! — негромко произнёс Дионисий и осенил Богдана крестным знамением.

Хозяин усадил гостя к столу.

— Вот и трапеза боголепнее пойдёт. — Чёрные глаза Богдана светились живостью ума, но говорили и о суровом характере. Было в нём что-то от родственника Григория Яковлевича Плещеева-Бельского, известного всей Руси под именем Малюты Скуратова. Богдан позвонил в колокольчик, и вскоре же появилась молодая холопка, принесла ещё блюдо с мясом и второй кубок. Молча ушла. Богдан налил из братины фряжского вина. Дионисий не отказался выпить. И мяса поел с удовольствием. И лишь после этого Бельский спросил:

— Отче владыко, что привело тебя в столь поздний час?

— Тоска и страдание, сын мой, от людской несправедливости. Гостит на Москве иноземный патриарх Антиохийский. От него всё и пошло. Епитимью на меня по воле самого царя-батюшки наложили. Каюсь, впал в грех, да наказан, и поделом. Сие дробязи.

— А что не дробязи?

— То, что правитель Борис и митрополит Иов затеяли учинить в Москве патриарший престол. Делит сегодня правитель с блаженным царём скипетр державный, а завтра за жезл святого Петра-митрополита уцепится. А что завещал наш царь-батюшка благодетель Иван Васильевич? Хранить единство престола и власти, а не делить их. Ты, поди, тако же смотришь?

Богдан давно не питал расположения к Борису. Забылась прошлая дружба. Да и было это в ту пору, когда они ещё юношами вместе росли при царском дворе. Теперь осталась только видимость хороших отношении для постороннего глаза. А в душе-то каждый из них знал, что при любом удобном случае вцепятся друг другу в горло. Да и как иначе, если драка идёт за власть.

В душе Богдан называл Бориса рабоправителем, а митрополита Иова — ослята, на коем едет рабоправитель. Днём и ночью Богдан думал о том, как бы им посильнее напакостить. Но пока, сколько ни крутил колесо фортуны, она не улыбалась ему, не благоволила, а была на стороне Бориса. Злость съедала Богдана. Потому он и не выставлял себя под лучами московского солнца, а всё больше сидел в своей вотчине да исподволь готовил дружину, копил силы. Для чего? Сия тайна была известна одному Богу. Появляясь в Москве, Богдан опасался выдать свою нелюбь к Борису непокорством глаз, жестов. И отсиживался в Плещеевых палатах, ждал-выжидал своего звёздного шествия.

А пока Богдан готов был поддерживать любого, кто поднимался против Бориса. И потому, не вводя Дионисия в сомнения, спросил:

— В чём тебе помогати, отче владыко?

— Не мне, сын мой, а всей великой Руси пойдёт твоя подмога. Ища патриаршества, мы впадаем в раскол. Византийская церковь — мать православного христианства. Это апостольская церковь. Наша русская православная церковь — каноническая, сие дитя церкви-матери. — Дионисий сказал тут неправду, но Богдан проглотил её. — И по воле Всевышнего мы должны подчиняться Царьграду. И святейший патриарх Царьградский Иеремия должен знать наше с тобой мнение, что мы и все россияне хотим быть в лоне его церкви. Предварити заблуждение Бориса и Иова — наш с тобой священный долг. Потому как заблуждение сие далеко пойдёт. Ежели сегодня мы отвернём лик от Византийского престола, народ отвернётся от нас за попрание чина вселенских владык.

— Делать что нужно? — спросил в упор Бельский.

— Отец наш Всевышний велит помешать еретическому расколу. Не должно нам отрываться от лона церкви-матери.

— Богоугодное дело замыслил, владыко. Токмо как подступиться к нему? — сверкая чёрными глазами, спросил Богдан.

— Упование на Бога и святая молитва указывают путь. — И, сделав глоток вина, Дионисий прочитал молитву: «Скоро предвари, прежде даже не поработимся врагом хулящим Тя и претящим нам, Христе Боже наш: погуби Крестом Твоим борющия нас...»

— Молитва лепшее лекарство, владыко, — нетерпеливо произнёс Богдан, — но скажи, блаже, где тот греческий гость остановился?

— На подворье Рязанского епископа.

— А уезжает коли?

— В путь собирают. Днями и покинет Москву. Наказ получил гонцов немедля отправить в Царьград.

— Погостевать бы успеть у патриарха да погуторить, дабы забыл, что в уши нажужжали. На гонцов перевесища поставить. А коль за милостыней приехал, то добавить к царёвой и Борисовой. Да щедрость проявим. Вот и исполню твой наказ, владыко.

Лицо Дионисия стало мягким, глаза сияли от радости.

— Сын мой, ты всегда был светел разумом и скор к движению. Да поможет нам Бог.

— Благослови, отче владыко. Там и почивать пойдём. День нонче был вельми тяжек.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — поднявшись от стола, пробасил Дионисий и трижды положил на Богдана широкое крестное знамение. — Аминь!

Друзья расстались. До ворот Дионисия проводил Игнаш. А как только митрополит покинул подворье Плещеевых, вновь за ним, словно ночной дух, заскользил доглядчик-шпынь. Он проводил Дионисия до самых палат, да и скрылся, ничем не нарушив равновесия митрополита.

* * *

Летняя ночь хотя и была коротка, но Богдан встал до рассвета. Он узнал, что Иоаким покидает Москву сегодня утром. За прошедшие сутки Богдану не удалось встретиться с патриархом. Он был всё время в окружении иерархов, а ночью подворье Рязанского епископа охраняли кустодии Иова. Оставалось одно: ухватить минуту встречи нынче утром, до отъезда. Слуга помог Богдану одеться, натянул сапоги, на плечи — кутневой кафтан. Вот и все сборы. Над Белым городом под пасмурным небом ещё висела ночная темь, а Богдан уже вышел из прихоромки, и следом за ним — два молодых холопа.

Возле конюшни Богдана ждал крытый возок. Рядом, в кафтане из полосатой кежи, стоял Игнаш. Он открыл дверцу возка, ждал, что скажет господин.

— Гони к палатам рязанского епископа, да через Лубянку, — сказал Игнашу Богдан и сел в возок. Туда же забрались холопы.

Игнаш прикрыл дверцу, ловко вспрыгнул на передок и погнал застоявшегося бахмута. Окольный путь был знаком Игнашу. Он этими путями часто гонял коня, считал, что они короче и безопаснее прямых дорог.