ему вдруг приспичит, он до своей, лесной девки сбегает.

— Зато вы, парни, куда как умны, — хмыкнула Лиска, — Чуть заслышите Марин зов — сами в болото лезете.

— Так мы не нарочно! Зовёт же!

— Зовёт, да не вас

! — Тю на тебя, срамница, — возмутилась бабушка, — Не про то речь. Сказку эту Зарянкину я знаю, она стародавняя, к тому же у неё продолжение имеется. Вот слушайте. Девка была красивая, только сильно жадная. Простые парни ей на ум не шли, всё за богатого и знатного выйти желала. Этл и впрямь приворожил ей богатого, а она не стала мужу говорить, где добыла себе в приданное золотую канитель. А когда спросил — ответила, что напряла сама. У того вмиг от жадности в глазах помутилось. Из чего, говорит, сотворила такую красоту? Она сдуру и ляпни правду: из соломы. Ну, этого-то добра у нашего торговца было не занимать. Распорядился он запереть жену с прялкой в сенник и обратно не выпускать, пока всю солому, что там ни есть, не перепрядёт в золото. И ежели работать не станет, так кормить совсем не велел. А надо сказать, что сенник тот на нашей земле стоял, под Оградой. Вот сидит она, льёт горючие слёзы. Вдруг слышит — в уголке словно что зашуршало. Вылез из малой норки мышонок, ударился о землю и обернулся хранителем Нером. "Разве ты, — говорит, — не получила что хотела? Зачем слёзы льёшь?" Она рассказала ему своё горе, в ноги кинулась. Так мол и так, помоги, милостивец, если не перепряду всю солому в золото, не быть мне живой. Он ответил ей тогда вот что: "Дам я тебе спор в руки, чтобы сделала ты эту работу. Но помни: за всё приходится платить. Я когда золотую канитель прял, солому своей кровью поливал. А ты пряди золото из своей красы да молодости, больше тебе не из чего." Сказал он ей заветное слово, снова в мышиную шкурку оделся и ушёл себе в Торм. А она села за прялку — и давай золотую канитель на веретёнце наматывать. Только с каждой соломинкой, что превращалась в золотую нить, уходила безвозвратно её девичья краса. Пришёл наутро муж проведать свою мастерицу, видит — полон сенник чистого золота, а за прялкой вместо молодой красавицы сидит ветхая и безобразная старуха.

— Ой, бабушка, — вздохнула из угла Травинка, — Вечно ты эдакие страсти рассказываешь, что хоть бросай прясть…

— Да ты за свою красу не беспокойся, — под общий смех заявила Лиска, — На то, что ты там вотолишь*, много не потратится.

— У самой-то и тратить нечего, хоть тя трижды этл целуй, — холодно отозвалась Травинка.

Лиска с боевым видом вскочила, собираясь вцепиться обидчице в волосы, но парни живо разделили их, а бабушка примирительно сказала:

— Будет вам, девки. И о том, чего не знаете, тоже много болтать не след. Этлы — существа благие, но не всякая встреча с ними к добру.

— Вот это точно, — заметил один из парней постарше, — У нас в Замошье раз было: заявился хранитель на свадьбу. Ему, как положено, дали в руки горшок с водой. Нормальный человек что бы сделал? Шарахнул бы его об землю и — сколько кусочков, столько б сыночков! А этот… Глянул в воду и говорит: "Три круга зелёных и семь чёрных." Потом постоял чуток, воду из горшка выплеснул, попросил молодую налить по новой. Снова глянул в горшок — и опять всё то же: "Три круга зелёных и семь чёрных." А потом махнул рукой, прошептал: "Силу не обманешь," и ушел себе в чащу, не попрощавшись, а горшок осторожно так поставил на крылечко целёхоньким.

— Что потом с молодыми-то стало?

— Да ничего… Живут себе уже четвёртый круг. И богато так живут, справно. Детишек у них, правда, нет. И в этот травостав что-то, вроде, неурожай на их поле приключился.

Бабушка Векша грустно покачала головой:

— Охохонюшки… Прошли, видать, для них три зелёных круга…

— Да ладно, — усмехнулась молчавшая до сих пор Осинка, — С этими этловыми гаданиями вечно срам один. Слыхали, как две дуры из Подкоряжья в Маэлеву ночь к источнику ходили о суженых гадать?

— Нет. А что у них там такое вышло?

— Собрались они, значит, как положено, сплели по веночку из семи трав и потопали к Истову колодцу. Вот подходят поближе, слышат, будто у источника кто-то есть. Вроде, парень какой-то. Ну, они, значит, думают: мало ли, может, тоже погадать пришёл. А самим, конечно, любопытно стало. Высунулись из кустов, видят, у источника, вовсе и не человек. Это этл тамошний стоит: штаны закатал повыше, зашёл в воду и ковыряется, колодец чистит. А сам ворчит, на чём свет стоит людишек ругает: что, мол, за народ пошёл, никакого соображения! Как Маэлева ночь — так вечно полный колодец сена натащат, чтоб им пусто было…

Молодёжь посмеялась, а бабушка, хитро улыбнувшись, спросила:

— И что, хоть одну из них в этом круге просватали?

— Нет, какое там…

— Вот на гадание и ответ. Этл-то верно сказал: пусто им, да и всё.

Тут одна из девок, бронзово-рыжая и щедро усыпанная конопушками, поднялась с лавки и прильнула к мутному, затянутому пузырём оконцу.

— Что, Ёлка, никак, твой пришёл? — спросила бабушка. Девка кивнула.

— Ну так иди, иди, деточка. Негоже заставлять ждать.

Девка живо сгребла в мешок своё рукоделие, и, поклонившись всем на прощание, выскочила за дверь, только качнулась за спиной тяжёлая длинная коса. Прочие девки вмиг сгрудились у оконца.

— Ишь, побежала, — зло шепнула Лиска, — Торопится от людей прочь…

А Травинка, притиснувшись рядом и изо всех сил вглядываясь в промозглую темноту за окошком, тихонько вздохнула:

— И как ей только не боязно?

— А чего ей бояться, — дерзко вставила Осинка, — Она ж ведьма, ракшаска!

Но бабушка тут же оборвала её, сердито прихлопнув рукой по коленке:

— Никшни, дура! Она, может, и ведьма, но смотри мне, вздумаешь задирать её — будет нам всем большая беда…

А снаружи по тёмному и мокрому лесу шли двое: высокий, стройный этл и конопатая девушка с толстой тёмно-рыжей косой. Этл шагал легко и свободно, не трудясь выбирать дорогу: кусты сами расступались перед ним, освобождая путь. Девушка торопливо семенила следом, держась за пояс своего спутника. Колючие ветви смыкались позади неё, переплетались в живую корзинку, и через миг уже трудно было поверить, что здесь недавно прошёл человек.

— Ист? — робко позвала девушка, — Можно я больше туда не пойду?

Идущий впереди только вздохнул.

— Ну в самом деле, — чуть настойчивее продолжала она, — с этими репоедами от скуки