— Выходи, — плечистый распахнул дверцу. —Черт, стоять смирно!

Едва Петр выпрыгнул, огромный, не менее восьмидесятисантиметров в холке Черт повел себя странно — насторожив уши, всмотрелся,неуверенно уркнул, потом даже попятился, склонил голову, утробно заворчал,встал как-то боком, затоптался.

— Ох ты, я и не подумал… — расхохоталсяплечистый. — И ведь точно сбил ты с толку нашу зверину… Вон какнедоумевает… Черт, это кто? — смеялся он, тыча пальцем в Петра. — Этоне хозяин, это — как две капли… Вот, вот, сбит с панталыку… Комедия. Соображаетчто-то, а допереть до сути собачьим воображением все же не может. Черт, этокто?

— Хватит, — недовольно сказал Петр. — Кинетсяеще…

— Не бзди, он у нас ученый… Черт, место! Все. Пошли.

Он первым направился к крыльцу — высокому, основательному, сковаными черными перилами и остроконечной зеленой крышей, явно скопированной состарых русских теремов. Уверенно распахнул дверь, провел в широкий коридор:

— Бросай фуражку на крючок, сымай ботинки, у нас тутковры повсюду…

— Сюда?

— Ага. Чемоданчик поставь, не упрут… Пошли.

С шутовской предупредительностью распахнул перед Петромпоследнюю дверь слева. Обширная комната, от пола до потолка отделанная темнымидеревянными панелями. Камин посередине стены. Огромная кабанья голова таращитсясо стены желтыми стеклянными глазищами. Огромный телевизор. Бильярдный стол.Высокие вычурные кресла вокруг массивного стола.

— Ну, здорово, братан…

Человека слабонервного, окажись он неподготовленнымсвидетелем этой сцены, могло бы и ощутимо встряхнуть. А уж об индивидууме,находящемся в преддверии белой горячки, нечего и говорить — таковой вмиг иосновательно поехал бы рассудком, достаточно вспомнить кое-что из прошлого.Сережка — как же его фамилия? — ив самом деле едва не рехнулся. Он как разпроснулся после недельного запоя, а они вошли в комнату вдвоем, старательносинхронизируя движения. Молоды были и безжалостны, шутили сплошь и рядомжестоко, чуть в психушку не отвезли Пашиного однокурсника…

Человек, шагнувший навстречу Петру с протянутой для крепкогорукопожатия рукой, отличался только одеждой — не офицерская форма, а широкиетренировочные брюки и просторная домашняя рубашка. Но всем остальном они былинеотличимы, словно отражение в зеркале: рост, комплекция, черты лица. цветглаз, даже прически почти копируют друг друга. Две горошинки из одного стручка.

И не было во всем этом, конечно же, ни мистики, нишаловливой игры случая. Были братья-близнецы, только-то и всего. А отличиеисключительно в том, что выбрали в жизни разные дорожки, но и в этом, еслиподумать, нет ни капли удивительного. Братья-близнецы Петр и Павел, названныетак папашею вовсе не в честь первых учеников Христа, — родитель, как иподобает провинциальному интеллигенту пятидесятых, от религии был дальше, чемЮпитер от Земли. А первенцев нарек в честь города Петропавловска, где, каклегко догадаться, они и появились на свет, устроив родителям нешуточныйсюрприз: в те патриархальные времена еще не было хитрой медицинской техники,способной предсказать заранее, что в утробе молодой мамы не один, а целых двое.Разве что бабка с позиции немалого жизненного опыта что-то такоепредчувствовала и даже вроде бы вяло предсказывала вслух.

— Здорово, Паша, — сказал Петр, крепко тряхнувпротянутую руку. — Приехал вот…

Откровенно говоря, испытываемые им чувства были далеки оттелячьего умиления, присущего в каждом кадре персонажам индийских имексиканских шедевров. Они слишком долго не виделись — это раз. Слишком долгожили вдалеке друг от друга, каждый своей жизнью, как небо и земля. Пресловутойбратской любви, в общем, никогда особенно и не ощущалось. Слишком раноразбросала жизнь, слишком разные дорожки, слишком… Через слово всплывает это«слишком». Не чужие, конечно, — но и совершенно не тянет бросаться на шеюнеотличимому от тебя человеку. Разные мы чересчур, он и я. Свежеотставнойподполковник и один из крутейших шантарских бизнесменов. Брат, конечно.Брательник. Но мышцы лица в умиленной улыбке что-то не спешат расслабиться, слезана очи отнюдь не наворачивается. Да и у него, похоже, те же самые ощущения…

Потому что в голосе та же ноточка неловкости:

— Ну проходи, брательник, проходи, что ты стоишь, какслесарь по вызову… Митя, можешь улетучиваться. Братовья ностальгии будут предаваться,тебе это неинтересно… Падай, Петя, в кресло. Жахнем, не мешкая? У меня,признаюсь, башка с похмелья похрустывает, вчера расслаблялись с нужнымисубъектами, а поутру дела навалились, подлечиться времени не было, да и тебяждал… — Павел привычно устроился в мягком кресле по другую сторону низкогостолика, щедро наплескал во внушительные бокалы тяжелой жидкости чайногоцвета. — Коньячок отменный. За приезд!

Коньячок и в самом деле оказался отменный, без малейшегосивушного жжения. Петр выпил до дна скорее по обязанности — глядя, как братец вдва глотка жахнул свой, не без некоторой неловкости помаячил вилкой надблюдечками и тарелками. Если вдумчиво прикинуть, эта вечерняя закусочкаобошлась в его полугодовое офицерское жалованье, включая все надбавки — этоежели не считать самого коньячка, он, как-никак, не был законченным вахлаком ипримерно представлял, сколько сейчас стоит литровая бутылка «Хеннесси».

— Давай-давай, — поощрил Павел. — Не вресторане, где нужно на цены оглядываться… Цепляй вон ту.

— Это еще что? Змея — не змея…

— Это рыба минога, — разъяснил Павел. — Илине совсем рыба, типа угря… Но вкусна. Оцени.

— Вкусна, — прожевав, согласился Петр.

— Ну, забрало?

— Н-ну…

— Ты плечиками не пожимай. Если не забрало, сейчасживенько повторим… Держи. За приезд мы уже махнули… давай, что ли, за твоевольное существование? Ты ведь, я так понимаю, окончательно откинулся из бывшейнепобедимой и легендарной?

— Все, — кивнул Петр.

— А это что за пряжечка? С римскими цифирками?

— Двадцать пять лет беспорочной, изволишь ли видеть,службы, — усмехнулся Петр. — Опять ввели, по царскому образцу.

— А… Слыхал что-то такое, но на человеке еще невидел. — Он с живым интересом присматривался. — Однако, иконостас…

— Да брось, — отмахнулся Петр. — Орденовтолько три, остальное — юбилейки и за выслугу…

— Все равно красиво. Я тут сам собрался насчетчего-нибудь такого очередного похлопотать — на некоторых импортных гостейпросто-таки убойнейше действует, когда в петлице ленточки… Только руки никак недоходя г. Значит, ты теперь у нас совершенно вольный человек… Вольный сокол.

— И, можно сказать, гол как сокол, — вырвалось уПетра.

Он тут же выругал себя за это. Решит еще, что прошу денег, аничего подобного и в мыслях нет. Видит бог, даже у родного брата в жизни непросил денег и нет намерений просить.