Хрисиппа — если никто не отобрал твои рога, значит они у тебя есть и так далее. Надеюсь, я не привел по неопытности чьих-то дословных цитат.

Но чтобы узреть генеалогию автора, тебе нужно сместить свою оптику на тот злосчастный день 1968 года, когда влажные глаза Прасковьи оказались бессильны перед лицом безумия. Вот эта черта, и Н. уже на низком старте.

В Париже отгремел май. А здесь среди непроходимой рутины лишь она одна и есть — весна. И всюду эти глаза и голоса — они вечно смотрят на нее, означают ее своим означающим. О чем они шепчутся? Я вырву им языки. Я вижу, как она молчит. Прячет виновато океаны своих глаз. Что там сокрыто, в этой глубине? Я знаю, я все знаю. Кто эти люди, что пьют мой чай за моим столом? Не называй меня братом, сука! Как смеешь ты? Я вижу все эти взгляды. Как шепчутся виноватые ваши глазенки. Я все знаю. Меня не проведешь. Н. был реалистом, а потому требовал невозможного.

Прасковья, впрочем, свыклась, — приступы ярости случались нередко. Однажды начинаешь принимать это как данность. Дети… не пугай детей — Прасковья всякий раз пытается его успокоить, часами — хрупкая женщина — гладит Н. по взъерошенной голове, пока не уснет он тихо на ее груди.

Их взаимное удовлетворение на первый взгляд вполне верифицировалось полудюжиной потомков. Среди которых была эта кроткая девочка с сиротскими глазами, словно однажды уже видевшими всю свою будущность. Девочка, которую автору случится назвать мамой.

А что до самой этой будущности, она давно миновала, и вряд ли остались основания думать, что все это могло быть на самом деле.

Когда Алексей женился, двоюродный брат отца, — неделю, считай, скандалы. Вот мы сидим — у нас в комнате спаленка была, кровать стояла — мать сядет в углу, мы все около нее кружим, а он из той комнаты бежит, то чайник в нас бросит, то еще что-нибудь. Вот такие скандалы были. Пугались, конечно, а утром в школу идти. Скандалы были постоянно. А в этот раз, когда она погибла, у нас никаких скандалов ведь не было. У него уже, наверное, была задумка что-то сделать. Отец утром встал довольный, — думаю, как хорошо, сегодня не ругаются, обычно каждое утро ругались. Наверное, готовился с утра. И Райке с Валькой говорит — давайте поезжайте на рынок, купите кому там туфли, кому что. Мне тогда, помню, купили туфли, ну в школу уже идти, июль месяц был. Купите, мол, это, вот это. А как замеряли ногу тогда? — замерят ногу палочкой, так обрежут, и вот по этой палочке они и покупали. Кому что купили, кому-то купили рубашку, кому чего. Пообедали мы, отец даже выпил красненького бутылочку, мать сказала купить ему красненькую, сегодня можно… И вот они приехали с рынка, значит, а у нас такая была прихожка небольшая, так подымаешься по лесенке, крылечко — у нас не было двора еще, а было просто крылечко сделано вот так — подымаешься на крылечко, сразу заходишь, там вроде прихожки такой, — как у нас та, небольшая такая — вот, там еще у нас веранда была, здесь была кухня, там, значит, в полдома зал, там, значит, в углу была спальня, здесь была кухня зимняя, зимой топили печку, а летом мать плиту укрывала тряпочкой такой и там складывала белье, например, глаженное, не глаженное — вот это белье туда укладывала. Вот я там сижу меряю, значится, туфли меряю, что мне купили. Отец заходит и говорит — дочка, иди погуляй — ладно, думаю, пойду гулять, мы уже поели, мать говорит — иди гуляй, сегодня я сама посуду помою, отец вроде в хорошем настроении. Вот, а у нас, как заходишь в прихожку в эту, тут у нас висела полочка такая вот, как у нас в сарае сейчас висит, там тоже мать посуду ставила, что-то еще такое, и у него там, видать, лежал молоток-гвоздодер, он его взял и с этим гвоздодером пришел в комнату, когда я мерила туфли, он там положил на эту печку его, Райка сидела у окна, читала книгу «Вий», вот страшную-то эту книгу, в общем, ушли мы все гулять… не буду больше говорить… все, хватит… ну и все, так все в этот день и получилось, и ничего меня больше не спрашивайте…

Это нужно просто представить. Тебе доводилось когда-нибудь слышать, как гвоздодером ломаются кости? Этот сочный хруст и глухой низкочастотный звон плотного металла, дрожь металлической кожи, готовой рассыпаться на песчаную бурю от ужаса прикосновения. У этого гвоздодера, который ты представляешь, был характер и стойкость — терпение, которого не хватило черепной шкатулке нашей хрупкой героини. Он даже не заметил, как в руке оказался этот злосчастный гвоздодер. Удар. Еще… Она еще дышит. Позовите врача! Крики. Закрыть лицо руками. Врача! Отвести взгляд. Прасковьи не станет седьмого дня. Рассеется приворот. Н. раскается, признается, приговорится (Робинзон теряет свою Пятницу). Так осиротеет мать автора в свои вечные двенадцать лет. Она еще не познала годы беспризорной нищеты, первый поцелуй, маленький гробик для семилетнего своего сына. Как многого она еще не знает. Как далека еще отсюда история автора.

Первым делом, годы спустя они встретятся: отец и мать.

У них будет сын — это дело второе.

Второй же, седьмого года, укутавшись в песках, оборвет свое дыхание песчинкой в альвеолах.

Вот и маленький гробик2.

Инверсия сиротства

Они будут любить друг друга в трауре, дабы отец загладил свою негласную вину новой инкарнацией семени, вечным возвращением любимого сына. Сплюнуть в матку, претворить, впаять означающее покойного имени, дата, подпись, печать.

Одно лицо — не отличишь.

Героический жест отца — так спасают брак. Очередные роды подкосят былую красоту, обрамлявшую сиротские глаза, на сей раз безвозвратно. Тогда мечтать о дочери. Последнее желание и последнее утешение, шанс вернуть свои двенадцать лет. Спустя год мать автора отправится на УЗИ — узнать, не злокачественная ли опухоль стервенеет в ее животе. И напоследок жестокость акушера, произносящего слово — мальчик.

За неимением лучшего сына она любила. И отец любил. Отличный коктейль для ковки Эдипа, для Кафки