у кофе-машины Дрейка. Удачно получилось: присутствие знакомого человека убережёт мою голову от холодной трясины безрадостных размышлений.

— Дай-ка я за тобой поухаживаю, Тимыч, — предлагает коллега, закончив со своим убойным «ристретто». — А то на тебе с самого утра лица нет.

Без спора отдаю ему кружку и ухожу к подоконнику, на своё любимое место. Отсюда можно на выбор наслаждаться грязно-зимним урбанистическим пейзажем с высоты шестнадцатого этажа или наблюдать за Дрейком: как он наливает четверть кружки молока, подогревает его в микроволновке, выставляет на табло кофейного аппарата среднюю крепость и максимальный объём. В точности как готовлю я сам, и наблюдательность коллеги к таким мелочам неожиданна, но приятна.

От кофе мысли плавно перетекают к баристе. Если бы кто-то взялся придумывать про Дрейка историю, то получилась бы захватывающая легенда из времён расцвета Римской империи, полная приключений и романтических связей. Матушка его, несомненно, происходила бы из рода патрициев-энеадов, но по легкомыслию согрешила с северным варваром. Ребёнок унаследовал все фамильные черты по материнской линии, вплоть до горбинки на носу, однако от отца ему достался вызывающе-синий цвет глаз — и адюльтер был раскрыт. В лучших традициях приключенческого жанра, бастарда отправили подальше от столицы под опеку к суровому наставнику, который воспитал из незаконнорожденного мальчишки славного воина, способного мечом завоевать себе всё, чего оказался лишён по законам наследования. Естественно, такого героя любили женщины, а более всех богиня удачи Тихе, однако выбрал ли он из них единственную, остепенился ли и какой нашёл себе конец — зависит исключительно от воображения рассказчика. Я, например, никогда не поверю ни в проснувшуюся в Дрейке моногамию, ни в то, что человек с таким складом характера может мирно скончаться в своей постели, окружённый детьми и внуками. Скорее уж он погибнет в неравном бою и единодушным решением языческих богов будет вознесён на небо. Куда-то между созвездиями Геркулеса и Северной Короны.

— О чём задумался? Вот, держи свой кофе с печеньками.

— Спасибо, — я сосредотачиваюсь на моменте передачи кружки из рук в руки. Координация движений у меня сейчас хромает на обе ноги, поэтому опрокинуть на себя горячее сложности не составит. — Задумался, как всегда, о всякой ерунде.

Дрейк вопросительно приподнимает брови, ожидая продолжения. По какой-то своей причине обычно он находит мои выдумки интересными.

— Примерял на тебя образ античного героя, — сознаюсь я.

— Неординарно, — хмыкает коллега. — В духе «Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который, странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен, многих людей города посетил и обычаи видел»?

— Да, что-то в этом роде, только не так складно: до переводчиков старика Гомера мне как до звезды небесной. Кстати, знать «Одиссею» на память тоже не самое обычное дело.

— Ай, брось, нашёл знание — одна жалкая строфа! Просто однажды понадобилось блеснуть интеллектом перед одной, м-м, любительницей всего античного, вот и нахватался по верхам всякого разного.

— Ну, по моему дилетантскому мнению, нахвататься разного от муз всяко лучше, чем от Венеры, — средней паршивости острота, однако Дрейк усмехается так, будто шутка вышла вполне достойной.

— Полностью согласен, — и без перехода спрашивает: — Что у тебя случилось? С девушкой поссорился?

Я знаю: если лаконично отвечу «нет», то других вопросов не последует. Пускай на первый взгляд Дрейк производит впечатление непробиваемого эгоиста — чужие настроения он умеет чувствовать очень тонко. Когда даёт себе труд, конечно.

— Тётушка умерла. Вчера были похороны.

Вот так. Я это сказал, а значит принял.

— Мои соболезнования, — шутливым интонациям больше нет места. — Получается, ты теперь совсем один?

— Да, — и это невозможно больно. Никогда не думал, что умею испытывать настолько сильную душевную боль.

Дрейк молчит, но за его молчанием я слышу подлинное сопереживание. Как будто наша дружба — не игра, полгода назад придуманная Андреем Вертинским. Как будто он не увлечён ею с жаром подростка; как будто я, глупец, не подыгрываю изо всех сил; как будто интерес однажды не сменят скука и разочарование.

— Слушай, Тимыч… Может, злоупотребим после работы?

— Ты разве не за рулём? И потом, как-то нездорово начинать злоупотребления с понедельника.

— Мы исключительно по сорок капель, а машина нормально переночует на стоянке.

Нельзя отказывать, когда тебе искренне хотят помочь.

— Ладно, на сорок капель согласен.

Я не люблю алкоголь. Никакой, от самодельной бражки до элитного виски. Мне не нравится привкус спирта, который не забить никакими добавками, но главная причина — состояния опьянения само по себе. После смешной для взрослого мужчины дозы моё и без того излишне самостоятельное тело объявляет о своей полной независимости. Если добавить к этому классическое «что у трезвого на уме — у пьяного на языке», то становится окончательно понятно, отчего я предпочитаю вести трезвый образ жизни. Однако в глазах общества регулярный отказ от спиртного без веских на то причин выглядит странно, поэтому коньяк стал вынужденным компромиссом между мною и социумом. Напустив на себя вид знатока, я могу до бесконечности растягивать единственный бокал, с одной стороны не отрываясь от коллектива, а с другой — сохраняя над собой контроль. В последние же полгода алкоголь вообще прочно вошёл в мою жизнь. Началось всё с того, что в одну из жарких летних пятниц Дрейк ни с того ни с сего предложил мне посидеть после работы за рюмочкой чего-нибудь высокоградусного. От растерянности я не сумел быстро выдумать предлог для отказа и постарался компенсировать вынужденное согласие выбором «Реми Мартан». Тот вечер в баре положил начало целой традиции, но за что я от души благодарен Дрейку так это за то, что от меня требуется компания для разговора, а не участие в состязании «кто кого перепьёт». И ещё за то, что он не даёт мне окончательно замкнуться в мире, где нет ничего, кроме книг и кода.

К сожалению, этим вечером роль приятного собеседника для меня чересчур сложна. Мы сидим за нашим обычным столиком в по-понедельничному малолюдном подвале бара и молчим. Я даже не притворяюсь, будто пью, — просто перекатываю бокал в ладонях да время от времени вдыхаю спиртовые пары. Страшно не хочется после единственного глотка потерять контроль над речевыми центрами и начать молоть всякую неинтересную чушь. Например, о том, что я совсем не помню родителей, а вместе с ними — первые шесть лет своей жизни. Что смерть тётушки не принесла в моё привычное существование каких-то вещественных перемен, однако