Да, социальный диагноз общества в романе «Подросток» даетсяпреимущественно через определение состояния русской семьи, а это состояние, поДостоевскому, таково: «…никогда семейство русское не было более расшатано,разложено… как теперь. Где вы найдете теперь такие «Детства и Отрочества»,которые могли бы быть воссозданы в таком стройном и отчетливом изложении, вкаком представил, например, нам свою эпоху и свое семейство граф Лев Толстой,или как в «Войне и мире» его же? Ныне этого нет… Современное русское семействостановится все более и более случайным семейством».

Случайное семейство — продукт и показатель внутреннегоразложения самого общества. И притом показатель, свидетельствующий не только онастоящем, но и в еще большей мере рисующий это состояние опять же —пропорционально будущему: ведь «главная педагогия, — справедливо считалДостоевский, — это родительский дом», где ребенок получает первые впечатления иуроки, формирующие его нравственные основания, духовные крепы, нередко на всюуже потом жизнь.

Какой же «стойкости и зрелости убеждений» можно требовать отподростков, — спрашивает Достоевский, — когда подавляющее большинство ихвоспитывается в семействах, где «господствуют… нетерпение, грубость, невежество(несмотря на их интеллигентность) и где почти повсеместно настоящее образованиезаменяется лишь нахальным отрицанием с чужого голоса; где материальныепобуждения господствуют над всякой высшей идеей; где дети воспитываются безпочвы, вне естественной правды, в неуважении или в равнодушии к отечеству и всмешливом презрении к народу… — тут ли, из этого ли родника наши юные людипочерпнут правду и безошибочность направления своих первых шагов в жизни?..»

Размышляя о роли отцов в воспитании подрастающего поколения,Достоевский заметил, что большинство отцов стараются исполнять свои обязанности«как следует», то есть одевают, кормят, отдают детей в школу, дети их, наконец,вступают даже в университет, но при всем при том — отца тут все-таки «не было,семейства не было, юноша вступает в жизнь один как перст, сердцем он не жил,сердце его ничем не связано с его прошедшим, с семейством, с детством». И этоеще в лучшем случае. Как правило же, воспоминания подростков отравлены: они«вспоминают до глубокой старости малодушие отцов, споры, обвинения, горькие попрекии даже проклятия на них… и, что хуже всего, вспоминают иногда подлость отцов,низкие поступки из-за достижения мест, денег, гадкие интриги и гнусноераболепство». Большинство «уносит с собою в жизнь не одну лишь грязьвоспоминаний, а и самую грязь…» И, что самое главное, — «общего нет ничего усовременных отцов», «связующего их самих нет ничего. Великой мысли нет… великойверы нет в их сердцах в такую мысль». «В обществе нет никакой великой идеи», —а потому «нет и граждан». «Нет жизни, в которой участвовало бы большинствонарода», а потому нет и общего дела. Все разбились на кучки, и каждый занятсвоим делом. В обществе нет никакой руководящей, соединяющей идеи. Но зато чутьли не у каждого — своя собственная идея. Даже у Аркадия Макаровича. Обольстительная,не мелочная какая-нибудь: идея сделаться Ротшильдом. Нет, не просто богатым илидаже очень богатым, но именно Ротшильдом — некоронованным князем мира сего.Правда, для начала у Аркадия всего только и есть, что припрятанное письмо, новедь, поиграв им, при случае можно уже кое-чего достигнуть. И Ротшильд не сразуРотшильдом сделался. Так что важно решиться на первый шаг, а там дело самопойдет.

«Без высшей идеи не может существовать ни человек, нинация», — утверждает Достоевский в «Дневнике писателя» за 1876 год, как быподытоживая и продолжая проблематику «Подростка». В обществе, неспособномвыработать такую идею, и рождаются десятки и сотни идей для себя, идей личногосамоутверждения. Ротшильдовская (буржуазная по сути) идея власти денег тем и притягательнадля неимеющего незыблемых нравственных оснований сознания подростка, что онадля своего достижения не требует ни гения, ни духовного подвига. Она требует,для начала, лишь одного — отказа от четкого различения грани добра и зла.

В мире разрушенных и разрушаемых ценностей, относительныхидей, скептицизма, и шатания в главных убеждениях — герои Достоевского все-такиищут, мучась и ошибаясь. «Главная идея, — записывает Достоевский еще вподготовительных тетрадях к роману. — Подросток хотя и приезжает с готовойидеей, но вся мысль романа та, что он ищет руководящую нить поведения, добра изла, чего нет в нашем обществе…»

Без высшей идеи жить невозможно, а высшей идеи у общества-тои не оказалось. Как говорит один из героев «Подростка», Крафт, «нравственныхидей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом,что как будто их никогда и не было… Нынешнее время… это время золотой серединыи бесчувствия… неспособности к делу и потребности всего готового. Никто незадумывается; редко кто выжил бы себе идею… Нынче безлесят Россию, истощаютпочву. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты донего доживешь?» С другой стороны желающие добра толкуют о том, что будет черезтысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе изавтра собираются вон из России; все живут, только бы с них достало…»

Вот это-то духовное (точнее бы сказать — бездуховное)состояние «постоялого двора» и навязывают юному, ищущему твердые основанияжизни, подростку готовые идеи, вроде его «ротшильдовской» идеи, и притом — каксвои, рожденные как бы его собственным опытом жизни.

В самом деле, реальная действительность этого миранравственного релятивизма, относительности всех ценностей рождает в подросткескепсис. «Да зачем я непременно должен любить моего ближнего, — не столько покаутверждает, сколько пока провоцирует на опровержение своих утверждений юныйАркадий Долгорукий, — любить моего ближнего или ваше там человечество, котороеобо мне знать не будет и которое в свою очередь истлеет без следа ивоспоминания?..» Вековечный вопрос, известный еще с библейских времен: «Нетпамяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которыебудут после… ибо кто приведет его посмотреть на то, что будет после него?»

А если так, то и справедлив вопрос юного правдоискателяАркадия Долгорукого: «Скажите, зачем я непременно должен быть благороден, темболее, что все продолжается одну минуту? Нет-с, если так, то я самымпреневежливым образом буду жить для себя, а там хоть бы все провалилось!» Ночеловек, если он человек, а не «вошь», — повторим еще раз заветную мысльписателя, — не может существовать без руководящей идеи, без твердых основанийжизни. Теряя веру в одни, он все равно старается обрести новые и, не находя их,останавливается на первой же, поразившей его сознание идее, лишь бы онапредставилась ему действительно надежной. В мире разрушенных духовных ценностейсознание подростка и отыскивает для себя надежнейшее, как ему кажется,основание, орудие самоутверждения — деньги, ибо «это единственный путь, которыйприводит на первое место даже ничтожество… Я, — философствует подросток, —может быть, и не ничтожество, но я, например, знаю, по зеркалу, что моянаружность мне вредит, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богат, какРотшильд, кто будет справляться с лицом моим, и не тысячи ли женщин, толькосвистни, налетят ко мне со своими красотами?.. Я, может быть, и умен. Но будь ясеми пядей во лбу, непременно найдется тут же в обществе человек в восемь пядейво лбу — и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, — разве этот умник в восемьпядей будет что-нибудь подле меня значить?.. Я, может быть, остроумен; но вотподле меня Талейран, Пирон — я и затемнен, а чуть я Ротшильд — где Пирон, даможет быть, где и Талейран? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество…»