Я начинаю, то есть я хотел бы начать, мои записки сдевятнадцатого сентября прошлого года, то есть ровно с того дня, когда я впервый раз встретил…

Но объяснить, кого я встретил, так, заранее, когда никтоничего не знает, будет пошло; даже, я думаю, и тон этот пошл: дав себе словоуклоняться от литературных красот, я с первой строки впадаю в эти красоты.Кроме того, чтобы писать толково, кажется, мало одного желания. Замечу тоже,что, кажется, ни на одном европейском языке не пишется так трудно, как нарусском. Я перечел теперь то, что сейчас написал, и вижу, что я гораздо умнеенаписанного. Как это так выходит, что у человека умного высказанное им гораздоглупее того, что в нем остается? Я это не раз замечал за собой и в моихсловесных отношениях с людьми за весь этот последний роковой год и многомучился этим.

Я хоть и начну с девятнадцатого сентября, а все-таки вставлюслова два о том, кто я, где был до того, а стало быть, и что могло быть у меняв голове хоть отчасти в то утро девятнадцатого сентября, чтоб было понятнеечитателю, а может быть, и мне самому.

Я — кончивший курс гимназист, а теперь мне уже двадцатьпервый год. Фамилия моя Долгорукий, а юридический отец мой — Макар ИвановДолгорукий, бывший дворовый господ Версиловых. Таким образом, я —законнорожденный, хотя я, в высшей степени, незаконный сын, и происхождение моене подвержено ни малейшему сомнению. Дело произошло таким образом: двадцать двагода назад помещик Версилов (это-то и есть мой отец), двадцати пяти лет,посетил свое имение в Тульской губернии. Я предполагаю, что в это время он был ещечем-то весьма безличным. Любопытно, что этот человек, столь поразивший меня ссамого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей души моей идаже, может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее, этот человекдаже и теперь в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой. Но,собственно, об этом после. Этого так не расскажешь. Этим человеком и без тогобудет наполнена вся тетрадь моя.

Он как раз к тому времени овдовел, то есть к двадцати пятигодам своей жизни. Женат же был на одной из высшего света, но не так богатой,Фанариотовой, и имел от нее сына и дочь. Сведения об этой, столь рано егооставившей, супруге довольно у меня неполны и теряются в моих материалах; да имного из частных обстоятельств жизни Версилова от меня ускользнуло, до того онбыл всегда со мною горд, высокомерен, замкнут и небрежен, несмотря, минутами,на поражающее как бы смирение его передо мною. Упоминаю, однако же, дляобозначения впредь, что он прожил в свою жизнь три состояния, и весьма даже крупные,всего тысяч на четыреста с лишком и, пожалуй, более. Теперь у него, разумеется,ни копейки…

Приехал он тогда в деревню «бог знает зачем», по крайнеймере сам мне так впоследствии выразился. Маленькие дети его были не при нем, пообыкновению, а у родственников; так он всю жизнь поступал с своими детьми, сзаконными и незаконными. Дворовых в этом имении было значительно много; междуними был и садовник Макар Иванов Долгорукий. Вставлю здесь, чтобы раз навсегдаотвязаться: редко кто мог столько вызлиться на свою фамилию, как я, впродолжение всей моей жизни. Это было, конечно, глупо, но это было. Каждый-тораз, как я вступал куда-либо в школу или встречался с лицами, которым, повозрасту моему, был обязан отчетом, одним словом, каждый-то учителишка, гувернер,инспектор, поп — все, кто угодно, спрося мою фамилию и услыхав, что яДолгорукий, непременно находили для чего-то нужным прибавить:

— Князь Долгорукий?

И каждый-то раз я обязан был всем этим праздным людямобъяснять:

— Нет, просто Долгорукий.

Это просто стало сводить меня наконец с ума. Замечу при сем,в виде феномена, что я не помню ни одного исключения: все спрашивали. Иным,по-видимому, это совершенно было не нужно; да и не знаю, к какому бы черту этомогло быть хоть кому-нибудь нужно? Но все спрашивали, все до единого. Услыхав,что я просто Долгорукий, спрашивавший обыкновенно обмеривал меня тупым иглупо-равнодушным взглядом, свидетельствовавшим, что он сам не знает, зачемспросил, и отходил прочь. Товарищи-школьники спрашивали всех оскорбительнее.Школьник как спрашивает новичка? Затерявшийся и конфузящийся новичок, в первыйдень поступления в школу (в какую бы то ни было), есть общая жертва: емуприказывают, его дразнят, с ним обращаются как с лакеем. Здоровый и жирныймальчишка вдруг останавливается перед своей жертвой, в упор и долгим, строгим инадменным взглядом наблюдает ее несколько мгновений. Новичок стоит перед ниммолча, косится, если не трус, и ждет, что-то будет.

— Как твоя фамилия?

— Долгорукий.

— Князь Долгорукий?

— Нет, просто Долгорукий.

— А, просто! Дурак.

И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким, небудучи князем. Эту глупость я таскаю на себе без вины. Впоследствии, когда ястал уже очень сердиться, то на вопрос: ты князь? всегда отвечал:

— Нет, я — сын дворового человека, бывшего крепостного.

Потом, когда уж я в последней степени озлился, то на вопрос:вы князь? твердо раз ответил:

— Нет, просто Долгорукий, незаконный сын моего бывшегобарина, господина Версилова.

Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскоростинесомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню,что один из учителей — впрочем, он один и был — нашел, что я «полон мстительнойи гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для менязадумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым явсего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько смотря всторону, сказал мне:

— Такие чувства вам, конечно, делают честь, и, без сомнения,вам есть чем гордиться; но я бы на вашем месте все-таки не очень праздновал,что незаконнорожденный… а вы точно именинник!

С тех пор я перестал хвалиться, что незаконнорожденный.

Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал целыхтри страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилью, а между тем читательнаверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь, а простоДолгорукий. Объясняться еще раз и оправдываться было бы для меня унизительно.

Итак, в числе этой дворни, которой было множество и кромеМакара Иванова, была одна девица, и была уже лет восемнадцати, когдапятидесятилетний Макар Долгорукий вдруг обнаружил намерение на ней жениться.Браки дворовых, как известно, происходили во времена крепостного права сдозволения господ, а иногда и прямо по распоряжению их. При имении находиласьтогда тетушка; то есть она мне не тетушка, а сама помещица; но, не знаю почему,все всю жизнь ее звали тетушкой, не только моей, но и вообще, равно как и всемействе Версилова, которому она чуть ли и в самом деле не сродни. Это —Татьяна Павловна Пруткова. Тогда у ней еще было в той же губернии и в том жеуезде тридцать пять своих душ. Она не то что управляла, но по соседствунадзирала над имением Версилова (в пятьсот душ), и этот надзор, как я слышал,стоил надзора какого-нибудь управляющего из ученых. Впрочем, до знаний ее мнерешительно нет дела; я только хочу прибавить, откинув всякую мысль лести изаискивания, что эта Татьяна Павловна — существо благородное и дажеоригинальное.