– Тем не менее, – добавил он, – это отнимает у меня немало личного времени для сна. Мой долг – работать по двенадцать часов в день или более во славу и на пользу Церства.

Последнюю фразу он ввернул на всякий случай. Если этот человек вдруг окажется уззитом или подуззитником, он не сможет донести, будто Хэл обманывает Церство. Вряд ли это так, но рисковать все равно не стоило.

На стене над входом в салон замигал красный сигнал, и записанный на пленку голос велел пассажирам пристегнуть ремни. Через десять секунд карета начала торможение, еще через минуту резко нырнула и стала терять высоту со скоростью, как сообщили Хэлу, тысяча метров в минуту. Теперь, ближе к земле, Хэл видел, что Сигмен-Сити (переименованный из Монреаля десять лет назад, когда он стал столицей Гавайского Союза вместо исландского Река) уже не был одним гигантским световым пятном. Темные пятнышки – наверное, парки, – виднелись тут и там, и вилась между ними тонкая черная лента Пророка, некогда – река св. Лаврентия. На высоту в полкилометра вздымались в воздух пали города, в каждой не менее ста тысяч особей, и в этой зоне их было три сотни такого размера.

В центре столицы находилась площадь, занятая деревьями и правительственными зданиями, не более чем в пятьдесят этажей высотой. Это был Университет Сигмен-Сити, в котором и трудился Хэл Ярроу.

Но жил он в пали по соседству, туда и ехал на Ремне, выйдя из кареты. Сейчас это ощущение возросло до максимума – ощущение, сопровождавшее его во все часы бодрствования, но ни разу доселе не осознанное, – пока не съездил в исследовательскую командировку в Заповедник Гудзонова Залива. Это было ощущение толпы – плотной, шевелящейся, толкающейся, смердящей массы человеческого мяса.

Толпа сдавливала его, и был он всего лишь тело среди прочих тел, человек среди множества людей, безликое, мимолетное препятствие на пути.

– Великий Сигмен! – буркнул он. – Как же был я глух, нем и слеп в своем неведении. Я же их терпеть не могу!

И почувствовал, как заливается краской вины и стыда. Вгляделся в окружающие его лица, будто они могли считать его ненависть, вину, смятение. Но нет, они не видели, да и не могли ничего такого видеть. Для них он всего лишь обыкновенный пассажир, с которым при личном знакомстве следует обращаться с уважением, ибо он профессионал. Но не здесь, на Ремне, уносящем этот поток живой массы по своему руслу. Обыкновенный мешок мяса и костей, скрепленных хрящами и обтянутых кожей. Такой же, как все они, а значит – пустое место.

Потрясенный этим внезапным откровением, Хэл сошел с Ремня. Скорее уйти от них от всех подальше, сбежать от чувства, будто он обязан перед ними извиниться и одновременно – от жгучего желания наброситься на них с кулаками.

Несколько шагов в сторону – и над ним открылась пластиковая губа пали № 30 – резиденции сотрудников Университета. Войдя внутрь, он не почувствовал себя лучше, хотя желание извиниться перед пассажирами Ремня остыло. Вряд ли они поняли, что он внезапно почувствовал к ним отвращение. Его лицо не дрогнуло, ни единая черточка не исказилась.

И даже это полная чушь, говорил он себе, прикусывая губу. Те, на Ремне, вряд ли могли догадаться – разве что они каким-то образом ощутили то же давление и отвращение. А если так, то кто они такие, чтобы ему указывать?

Сейчас он был среди своих. Люди в мешковатой форме профессионала с изображением крылатой ноги на клетчатом фоне – яркий клочок материи на левой груди. Единственное различие между мужчинами и женщинами: у женщин – юбки в пол поверх брюк, сетка на волосах и у некоторых вуаль. Последняя была аксессуаром не слишком редким, но уже отмирающим – обычай соблюдали пожилые женщины и наиболее консервативные из молодых. Прежняя мода сейчас отмечала придерживающуюся ее женщину как безнадежно устаревшую в своих вкусах – пусть даже правдовещатель время от времени восхвалял вуаль и сожалел о забвении столь славного предмета.

Хэл на ходу перебрасывался со встречными коллегами парой-тройкой слов. Издали увидел доктора Ольвегссена, декана своего факультета, и задержался посмотреть, не хочет ли Ольвегссен с ним поговорить. И даже это он сделал лишь потому, что у доктора была власть заставить его пожалеть о неоказанном уважении.

Но Ольвегссен был явно занят – помахал Хэлу рукой, крикнул издалека: «Алоха!» – и пошел дальше. Седовласый старик, он пользовался приветствиями и стандартными фразами своей юности.

Ярроу с облегчением перевел дыхание. Раньше казалось, что ему непременно захочется обсудить свое пребывание среди франкофонных туземцев заповедника, но сейчас он понял, что ни с кем говорить не хочет. Может быть, завтра. Но сейчас точно нет.

Хэл Ярроу ждал у двери лифта, пока хранитель проверял будущих пассажиров, определяя наличие приоритета. Когда двери лифта открылись, он вернул Хэлу карту.

– Вы первый, авва, – сказал он.

– Благослови вас Сигмен, – ответил Хэл машинально.

Вошел в лифт и встал у стены возле двери, пока определяли и ранжировали остальных.

Ждать пришлось недолго – хранитель уже не первый год был на этой работе и знал всех в лицо. Тем не менее, формальности он должен был соблюдать неукоснительно: то и дело кто-нибудь из жильцов бывал повышен – или понижен. Если хранитель ошибется и не определит перемены статуса, о нем будет доложено. Годы, проведенные на посту, свидетельствовали, что этот человек свою работу знает.

В лифт набилось четыре десятка человек. Хранитель тряхнул кастаньетами, дверь закрылась, и лифт рванул вверх так, что у пассажиров подогнулись колени. А лифт продолжал набирать скорость: это был экспресс. На тридцатом этаже он остановился, двери открылись. Никто не вышел. Тогда оптический механизм лифта закрыл двери, и лифт продолжил движение вверх.

Были еще остановки, на которых никто не выходил, а потом лифт наполовину опустел. Хэл сделал глубокий вдох, потому что если на улицах или на уровне первого этажа казалось людно, то в самом лифте стояла ужасная давка. Еще десять этажей, то же гробовое молчание, что и раньше: все до одного вслушивались в голос правдовещателя, гремевший с потолка. Потом двери открылись на этаже Хэла.

Коридоры были пятнадцати футов в ширину – и в это время суток места хватало всем. Сейчас коридоры пустовали, чему Хэл обрадовался. Уклонись он от короткой беседы с соседями, его сочли бы странным. Это неизбежно породило бы толки, а те, в свою очередь, неприятности. Как минимум – объяснение с гапптом этажа. Задушевную беседу, нотацию, и Предтеча знает, что еще.

Он прошел метров сто, а потом, уже видя дверь в свою пуку, остановился.

Сердце вдруг бешено заколотилось, руки задрожали. Хотелось повернуться и пойти обратно к лифту.

Это, сказал он себе, нереалистическое поведение. Не такие у него должны быть чувства.

Кроме того, Мэри еще как минимум пятнадцать минут не будет дома.

Он толкнул дверь (естественно, никаких замков на этом уровне профессионалов) и вошел. Стены засветились, и через десять секунд свет горел уже полностью. Одновременно ожил тридэ во всю стену напротив и зазвучали голоса актеров. Хэл вздрогнул, буркнул про себя: «Великий Сигмен!», поспешно шагнул вперед и выключил стену. Он знал, что включенным прибор оставила Мэри, чтобы тот ожил сразу, как только Хэл войдет. Он так часто ей говорил, как это его пугает, что забыть она никак не могла. Следовательно, это сделано нарочно, сознательным был ее порыв или бессознательным.