Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обернувшись, Мэри удивилась выражению его лица.
– В чем дело?
– Ни в чем.
Она прошла по комнате (всего несколько шагов из конца в конец – это ему напомнило, насколько больше шагов приходилось делать, когда он был в Заповеднике). Подав ему скомканную массу белья, она сказала:
– Не думаю, что Олаф все это чистил. Не его вина, конечно – деионизатор не работает. Он оставил записку, что вызвал техника. Но ты же знаешь, как долго они чинят.
– Я сам починю, когда выдастся свободная минута, – ответил он. – Великий Сигмен! Сколько же времени чистка не работает?
– С самого твоего отъезда, – ответила она.
– Как же он потеет! – сказал Хэл. – Как будто живет в вечном ужасе. Неудивительно! Старина Ольвегссен меня тоже пугает.
Мэри покраснела.
– Я все время, постоянно молюсь, чтобы ты не богохульствовал, – сказала она. – Когда ты бросишь эту нереальную привычку? Разве ты не знаешь…
– Знаю, – резко перебил он. – Каждый раз, как произношу имя Предтечи всуе, именно на это время я задерживаю Остановку Времени. И что?
Мэри вздрогнула и отшатнулась от этой вспышки ярости.
– И что? – повторила она. – Хэл, ты серьезно?
– Нет, конечно! Как я могу сказать такое всерьез? – ответил он, тяжело дыша. – Конечно, нет! Как можно? Просто меня бесит, что ты постоянно тычешь мне в нос моими провинностями.
– Предтеча сказал, что каждый должен напоминать брату своему о его нереальностях.
– Я тебе не брат. А муж, – сказал он. – Хотя частенько – сейчас, например, – жалею об этом.
Маска чопорной святоши слетела с лица Мэри, глаза ее наполнились слезами, задрожали губы и подбородок.
– Сигмена ради! – сказал Хэл. – Только не плачь.
– А как мне удержаться от слез, – всхлипнула она, – когда мой собственный муж, плоть моя и кровь, соединенный со мной Реальным Церством, обрушивает на меня столь несправедливые слова? И я ведь ничем этого не заслужила.
– Ничем, кроме того, что постоянно закладываешь меня гаппту, – ответил он. Отвернувшись от нее, он отогнул кровать от стены. – Похоже, что постельное белье тоже воняет Олафом и его толстухой женой.
Он понюхал простыню, брезгливо сморщил нос:
– Фу!
Сорвал с матраса все постельное белье и бросил на пол. И свою пижаму тоже.
– К Ч это все! Буду спать в одежде. А ты еще называешь себя женой? Почему же наше барахло не оттащила к соседям и у них не почистила?
– Ты сам знаешь, – ответила Мэри. – У нас нет денег, чтобы заплатить за пользование их чисткой. Будь у тебя М.Р. повыше…
– А как мне повысить М.Р., когда ты бегом бежишь к гаппту и докладываешь о каждом мельчайшем моем отступлении?
– А вот это уже не моя вина! – возмутилась она. – Какой я была бы сигмениткой, когда бы солгала доброму авве и сказала, что ты заслуживаешь лучшего М.Р.? Да я бы спать спокойно не смогла после такого, зная, как глубоко была нереальна и что Предтеча видит мою ложь! Когда я говорю с гапптом, то чувствую, как жгут меня невидимые глаза Исаака Сигмена, читая каждую мою мысль. Я просто не могла бы! Стыдись! Желать, чтобы я пошла на такое!!
– И Ч с тобой! – огрызнулся он и удалился в неназываемую.
Внутри тесного помещения он сбросил одежду и встал под разрешенный ему тридцатисекундный водяной душ. Приблизился к ветросушилке и подождал, пока обсохнет. Потом почистил зубы, яростно орудуя щеткой, стараясь стереть ужасные слова, прозвучавшие минуту назад. Как обычно, ему становилось стыдно за них. И вслед за стыдом явился страх, что Мэри расскажет гаппту, что расскажет гаппту он сам и что будет потом. Вполне возможно, что его М.Р. еще больше понизят, что его оштрафуют. И тогда его бюджет, вытянутый в тонкую ниточку, просто лопнет. И он окажется в таком долгу, в каком еще не бывал, не говоря уже о том, что его проигнорируют, когда придет время следующего повышения.
С этими мыслями он оделся в ту же одежду и вышел из неназываемой. Мэри протиснулась мимо него, направляясь туда же. Она удивилась, увидев его в одежде, остановилась и сказала:
– Вот как? Да, ты же бросил ночную одежду на пол! Хэл, не может быть, чтобы ты решился…
– Именно так, – ответил он. – Я не буду спать в потных тряпках Олафа.
– Хэл, пожалуйста, не произноси этого слова. Ты знаешь, что я не выношу ругани.
– Прошу прощения, – сказал он. – Возможно, ты предпочтешь, чтобы я выбрал для этого исландское слово или что-то из иврита? В любом языке, какой ни возьми, это слово означает те же мерзкие человеческие выделения: ПОТ!
Мэри зажала уши ладонями, вбежала в неназываемую и захлопнула за собой дверь.
Он бросился на тощий матрас и закрыл глаза локтем, защищаясь от света. Через пять минут он услышал, как открывается дверь (она поскрипывала, требуя смазки, но, конечно, не получит ни капли, пока их и Олафа Маркони бюджет не позволит ее купить). А если его М.Р. резко устремится вниз, то Маркони могут подать прошение о переводе в другую квартиру. И если найдут такую, то к Хэлу и Мэри подселят другую, еще более сомнительную пару (вероятно, едва-едва повышенную из низшего класса профессионалов).
«О Сигмен! – подумал он. – Отчего же я не могу довольствоваться тем, что имею? Почему не могу полностью принять реальность? Зачем во мне столько от Уклониста? Скажи мне, скажи!»
И услышал голос Мэри, устраивавшейся рядом с ним:
– Хэл, но ты же не всерьез придумал этот нешиб?
– Какой нешиб? – переспросил он, хотя знал, о чем она говорит.
– Спать в дневной одежде.
– А что такого?
– Ты сам отлично знаешь, что такого, Хэл!
– Нет, не знаю.
Он убрал руку с глаз и уставился в сплошную черноту. Мэри, как предписано, выключила свет полностью.
Ее тело, обнаженное тело, белело бы в свете лампы или луны, подумал он. Но я никогда не видел ее тела, не видел ее даже полураздетой. Никогда-никогда не видел тела ни одной женщины – если не считать картинки, которую мне показал тот человек в Берлине. А я бросил полуголодный-полуиспуганный взгляд и убежал от него со всех ног. Интересно, нашли ли его после этого уззиты и поступили ли с ним так, как поступают с людьми, столь омерзительно извращающими реаль-ность?
Столь омерзительно… да… и все же сейчас он видит эту картинку воочию, как тогда, в полном свете берлинского дня. И человека видит, который пытался ему ее продать – высокого приятного юношу, светловолосого, широкоплечего. Он использовал при разговоре берлинский диалект исландского.
Тело белеет…
Мэри молчала. Несколько минут ничего, кроме ее дыхания, не было слышно. Потом: