Он пожал плечами и сказал себе, что больше этот вопрос поднимать не станет. Если она решит, что тридэ ему не мешает, быть может, забудет его включать, уходя.

Но опять же: она может задуматься, почему это он вдруг молчит о ее предполагаемой забывчивости. И будет продолжать в надежде, что он в конце концов не выдержит, сорвется и начнет на нее орать.

И опять получится, что она выиграет этот раунд, потому что не станет оправдываться, а будет выбешивать его своим молчанием и мученическим видом, что разозлит его еще больше.

Потом, конечно, она будет вынуждена выполнить свой долг, как бы это ни было для нее мучительно. В конце месяца она пойдет к гаппту блока и обо всем доложит. А это будет означать один или несколько черных крестов в его Моральном Рейтинге, и ему придется стирать кресты каким-нибудь значительным усилием. А эти усилия, если он их предпримет – что ложилось тяжким бременем на его плечи, – означают потерю времени, отнятого у более… осмелится ли он признаться в этом самому себе? – более стоящего проекта.

А если он возразит, что она мешает его продвижению в профессии, мешает зарабатывать больше денег, переехать в бо́льшую пуку, то вынужден будет слушать ее печальный, укоряющий голос, спрашивающий, действительно ли он хочет, чтобы она поступила нереалистически? Неужели он просит ее не говорить правду, солгать умолчанием или деянием? Не может быть, чтобы он этого хотел, потому что если так, то и его, и ее личность в смертельной опасности. Никогда им не увидеть светлого лика Предтечи, и никогда…

И так далее, и так далее, и возразить ей нечего.

Да, она постоянно его спрашивала, отчего он ее не любит. А когда он отвечал, что любит, она продолжала говорить, что нет. Тут наступал его черед спросить: она полагает, что он лжет? Ибо он вовсе не лжец, и если она его называет лжецом, он вынужден будет доложить об этом гаппту блока. Тут, совершенно нелогично, она разражается слезами и говорит, что так и знала, что он не любит ее. Если бы любил на самом деле, он бы помыслить не мог докладывать о ней гаппту.

Когда он возразит, что она-то считает, будто для нее шиб доложить о нем, она ответит новыми потоками слез. Или ответила бы, если бы он снова попался. Но он в который раз поклялся себе, что не попадется.

Хэл Ярроу прошел через гостиную – комнату три метра на три – в единственное другое помещение, кроме неназываемой: в кухню. В кухне три на два с половиной метра он спустил с потолка по стене плиту, набрал на панели нужный код и вернулся в гостиную. Снял пиджак, скатал его в шар и сунул под стул. Он знал, что Мэри его там найдет и сделает ему выговор, но наплевать! Слишком он устал, чтобы тянуться к потолку и спускать оттуда крюк.

Тенькнул сигнал с кухни – ужин был готов.

Хэл решил сперва поесть, а потом просмотреть почту. Пошел в неназываемую вымыть руки и лицо. Машинально пробормотал молитву омовения: «Да будет мне дано смыть нереальность так же легко, как смывает вода эту грязь, и да будет на то воля Сигмена».

Отмывшись, он нажал кнопку над умывальником рядом с портретом Сигмена. На короткий миг на него глянуло лицо Предтечи – длинное худое лицо с клоком ярко-рыжих волос надо лбом, большими торчащими ушами, густыми соломенными бровями, сросшимися над крупным крючковатым носом с раздутыми ноздрями, светло-синими глазами, длинной оранжево-рыжей бородой, с губами, тонкими, как лезвие ножа. Потом лицо стало гаснуть, таять. Секунда – и Предтеча исчез, сменившись зеркалом.

Хэлу было позволено смотреть в зеркало лишь некоторое время – достаточное, чтобы убедиться в чистоте лица и причесаться. Ничто не могло бы помешать ему стоять дольше отведенного периода, но он никогда не превышал его. Каковы бы ни были его грехи, самолюбование в их список не входило. По крайней мере, так он себе всегда говорил.

И все же он задержался, быть может, чуть-чуть дольше необходимого, разглядывая широкие плечи и лицо долговязого мужчины тридцати лет. Волосы у него были рыжие, как у Предтечи, но чуть темнее, почти бронзовые. Лоб высокий, широкий, брови темно-русые, широко расставленные темно-серые глаза, нос прямой, обычного размера, верхняя губа немного длиннее, чем нужно, губы полные, подбородок слегка выдается.

Хэл еще раз нажал кнопку. Серебро зеркала потемнело, рассыпалось яркими полосами. Потом свет сгустился, восстановившись в портрет Сигмена. На миг Хэл увидел поверх Сигмена свое изображение, потом его черты растаяли, поглощенные Предтечей, зеркало окончательно исчезло, и остался лишь портрет.

Выйдя из неназываемой, Хэл вернулся на кухню. Проверил, что дверь заперта (запирались только двери в кухню и в неназываемую) – не хотел, чтобы Мэри застигла его во время еды. Открыл дверь духовки, вытащил теплую коробку, положил ее на столешницу, отогнутую от стены, и толкнул плиту обратно к потолку. Открыл коробку и все съел. Выбросив пластиковый контейнер в отверстие утилизатора на стене, вернулся в неназываемую и вымыл руки.

Пока он их мыл, послышался голос Мэри, зовущий его по имени.

Хэл помедлил секунду, хотя и не знал зачем – так, бездумно. Потом ответил:

– Мэри, я здесь.

– А! Ну, конечно. Я знала, что ты там, если ты дома. Где тебе еще быть?

Он вышел в гостиную, хмурясь на ходу.

– Тебе непременно нужно встречать меня лавиной сарказма после столь долгой разлуки?

Мэри была высокой – всего на полголовы ниже Хэла. Белокурые волосы убраны со лба и крепко стянуты на затылке. Глаза светло-синие. Черты лица правильные и мелкие, но чересчур тонкие губы немного портили ее облик. Мешковатая кофта с воротником под горло и свободная юбка в пол не давали ни малейшего представления о ее фигуре. Была ли она у нее вообще – фигура, Хэл понятия не имел.

– Никакого сарказма, Хэл. Чистый реализм. Где еще тебе быть? Тебе достаточно было бы просто сказать «да». И когда я прихожу, ты всегда там, – она показала на дверь в неназываемую. – Как будто ты все свободное от работы время проводишь только там. Словно хочешь от меня спрятаться.

– Да уж, мило ты меня встречаешь, – сказал он.

– Ты меня не поцеловал.

– Прости. Это же моя обязанность, совсем забыл.

– Это не должно быть обязанностью, – ответила она. – Это должна быть радость.

– Трудно радоваться поцелуям губ, издающих рычание.

Он не ожидал, что Мэри не огрызнется как обычно, а заплачет. Ему сразу стало стыдно.

– Прости, – сказал он. – Но признай, что ты вошла в дом не в самом радужном настроении.

Он подошел к ней и хотел обнять, но она отвернулась. Все-таки он поцеловал ее в угол рта, когда она повернула голову.

– Я не хочу, чтобы ты делал это из жалости ко мне или потому что это твоя обязанность, – сказала она. – Я хочу, чтобы ты так делал, потому что меня любишь.

– Но ведь я же и люблю тебя, – ответил он, казалось, уже в тысячный раз с момента свадьбы. И услышал, как неубедительно это звучит. Да, сказал он себе, он ее любит. Должен любить.