в Биркенау, в Польше, и с каждым шагом думаю о Жильбере с папой и о том, как хорошо, что я отправила их на грузовике. Я вижу дым, это, несомненно, заводская труба, к тому же вдалеке можно рассмотреть женщин за работой. Чем ближе мы подходим, тем более странными они мне кажутся: лысые, чрезмерно худые, они напоминают умалишенных. Я пока еще сохраняю здравость ума, и в этот момент спрашиваю себя, не находится ли поблизости лагерь для умалишенных. Они смотрят на нас снизу-вверх, и я отмечаю их потерянные глаза и запавшие глазницы.

Примерно через километр пути мы поворачиваем налево и входим в большое строение. В одной части помещения стоят столы, за ними по двое сидят какие-то женщины и ждут нас. Мы стоим. Женщины приказывают: «Раздевайтесь!». На некоторых из нас еще есть пальто или куртка, на мне остался только шерстяной свитер. Я снимаю его, складываю и опускаю на пол. Schnell! Schnell! Я продолжаю раздеваться, снимаю платье или юбку, уже не помню, и остаюсь в одной комбинации. Я все еще слишком одета, снимаю и комбинацию тоже, оставаясь лишь в нижнем белье. Я – самая младшая из шести сестер, мы все спим в одной комнате, по трое в кровати, но я никогда не видела сестер обнаженными. Так нас воспитала мать. В этот момент во мне еще жива надежда. Но мой мир пошатнулся. Я расстегиваю бюстгальтер, спускаю трусики. Пытаюсь прикрыть лобок одной рукой, а грудь – другой. Я опускаю взгляд, но невольно вижу то, чего и представить себе не могла: груди, нависающие над складками плоти, кожу живота, нависающую над бедрами…

Нас просят подойти к столу. Надо что-то написать? Подписать бумагу? Одна из женщин хватает меня, полностью обнаженную, за руку. Она делает мне татуировку с номером: 78599. Кажется, кто-то кричит от боли, удивления, страха. Я испытываю такой жгучий стыд из-за наготы, что даже не знаю, больно ли мне. Стыд затмевает все остальные чувства. Но у меня в любом случае нет времени на размышления, ни у кого больше нет на это времени, оно принадлежит прошлому, когда мы жили сами по себе. Нам делают татуировки и голыми ведут в другое помещение. Там какие-то девушки обривают нас. На глазах у всех. Они бреют не только головы, но и волосы на лобке. Это уже совсем неожиданно…

Кто они, эти девушки? Польки? Немки? Депортированные? Они говорят на идише? На немецком? Некоторые из нас понимают их язык и забрасывают вопросами, умоляя ответить: «Мой сын сел в грузовик, где он?», «Мне сказали отдать ребенка моей матери, я отдала, когда я увижу их снова?». Судя по всему, эти девушки здесь уже давно, значит, они должны знать. И эти девицы отвечают со злобным видом, продолжая свои занятия: «Видите дым, вон там? Они там! Там жгут тела ваших родных!». Им никто не верит. Как можно поверить в такое? Я, во всяком случае, им не верю. Я говорю себе: не может быть, чтобы в этих девушках настолько обнажилась бесчеловечность. Они завидуют, особенно нам, француженкам, ведь принято считать, что мы легкомысленны и претенциозны, что нам незнакомо слово «страдание». Они передразнивают нас, имитируют наш акцент, смеются над нашей манерностью – чтобы отомстить. Но кто знает, как бы я поступила на их месте? Кто знает, не стала бы я такой же, как они?

Девушки повторяют: «Все те, кто сел в грузовики, были отправлены в газовые камеры. Они убиты, а их тела – сожжены». Я им не верю. Но не могу думать ни о чем другом.

Пол густо усыпан волосами, словно ковром, на котором колышутся длинные ровные локоны: мягкие, волнистые, ранее не знавшие ножниц.

Нас заталкивают в душ. Несколько капель холодной воды. Ровно столько, чтобы смочить кожу. Нет ни мыла, ни полотенец. Мы смотрим друг на друга – обнаженные, с бритыми черепами и лобками, дрожащие, изможденные. Униженные. Ни одна мать не узнала бы собственную дочь. Стоя в очереди на получение одежды, я провожу рукой по своей влажной голове: на ней осталось немного волос. У Марселин, с которой мы вместе ехали из Марселя и которую легко было отличить по рыжей шевелюре, – тоже. Девушки кидают нам в лицо какие-то лохмотья.

Еврейкам запрещено носить полосатые платья: полосатые для нас слишком красивы, они предназначены для политических заключенных; и до сих пор, стоит мне их увидеть, как меня начинает мутить. Неважно, худая ты или толстая, низкая или высокая, – мы хватаем то, что бросают. Мне попадается нечто вроде комбинации, свитера и вязаной юбки. Обувь свою я не помню. Ни носков, ни чулок, ни лифчика, ни трусов. У меня голые ноги, голые ягодицы, я чувствую непристойное прикосновение ткани к коже. После того как я одеваюсь, одна из женщин разворачивает меня и рисует у меня на спине большой крест. Затем уводит вместе с остальными.

Представьте себе.

Огромный барак. Пол – утрамбованная земля, по крайней мере, так мне кажется. Сильный смрад даже при открытых дверях – проветривание не помогает. В бараке женщины, сидя рядом друг с другом на деревянных досках, бок о бок, в несколько рядов, насколько хватает глаз, справляют нужду. Одновременно. Ряд ягодиц. Особенно поражают ягодицы одной женщины, всех цветов сразу: желтого, розового, багрового. Но меня шокирует не столько это, сколько то, что она делает: она мочится на руки и вытирает их о ягодицы.

Рядом с ней я вижу другую женщину: позвоночник обтянут кожей, кости таза торчат – она напоминает скелет со школьных анатомических таблиц. Как такое возможно? И среди всего этого – главная здесь, ответственная за блок, готовит себе еду. В этом зловонном аду, среди справляющих нужду, – она со своей маленькой печкой. Блочная занята стряпней. Если кто-то из женщин отказывается садиться, она толкает ее – из подлости. Если другая слишком засиживается, она ее сгоняет. И, конечно, все эти женщины должны уйти, потому что прибыли мы. А если кто-то еще не закончил, то ее пихают и прогоняют – если это не капо[6], а очередная депортированная. Какую бы нужду она ни справляла. И все – экскременты, моча – стекает у нее по ногам прямо на лежащую на полу одежду. Мой взгляд упирается в пол.

Затем наступает наша очередь. Я не хочу, я не могу. Но тех, кто отказывается, кто продолжает стоять, снова заставляет капо, она давит им на плечи и бьет в живот. Очень скоро я пойму, что это