свой страх и риск. На своем «посту» я ничего не могу организовать. Но через сарафанное радио узнаю о черном рынке, он проходит после переклички, непосредственно перед комендантским часом: это короткое время, когда у нас есть возможность хоть немного принадлежать самим себе. Черный рынок расположен между двумя бараками: те, у кого есть что обменять, держат товар, вытянув руку. «А что ты мне дашь взамен?». Цен нет. Если три человека хотят один и тот же товар, продавщица, естественно, уступает его тому, кто предложит больше. У меня есть что обменять – я не прикоснулась к «добавке». Она кое-чего стоит. Я сразу поняла, что, попробуй я колбасу или мармелад, у меня во рту растеклось бы удовольствие. Именно нечто подобное мне и было нужно, понимаете?

За кусочек колбасы мне удается заполучить миску. Девушка, ее обменявшая, сначала претендует и на мой маргарин. Но нет, мне еще понадобится веревка, чтобы привязывать миску: в противном случае ее, в свою очередь, «организуют». Стоит отвлечься на мгновение, как мимо пройдет какая-нибудь девица и все организует. Сколько я видела депортированных, которые, отправляясь на работу, прятали свои нищенские пожитки, свои жалкие вещицы, и не находили их по возвращении. Так первым прибывшим в лагерь пришла в голову мысль проделывать в мисках дырки, через которые можно вдевать веревку, чтобы привязывать посуду к одежде. В тот вечер, к счастью, мне удалось найти и миску, и веревку, у одной и той же девушки: крайне редко один и тот же человек предлагает сразу два предмета. Она подсказала мне трюк: я привязываю миску на уровне груди.

Я не краду и не делюсь: делиться тут – геройство.

Есть и другой способ улучшить обычный рацион: больница. Говорят, там кормят лучше, чем у нас. Ходят слухи, что у врачей имеется картошка. Но в больнице страшно: там каждый день сортировка. Больница – это смерть. Мы все предпочитаем страдать. Мы идем в больницу, когда больше нет сил, когда не держат ноги и очень плохо. При этом, совсем неизвестно, согласится ли блочная, возьмут ли нас врачи. Они отвечают за количество пациентов: если офицер обнаружит, что больных слишком много, если он почувствует свою власть – немедленно последуют санкции. Но если врач – ваш соотечественник, он может поместить вас в блок для выздоравливающих, где больным раздают «специальное» питание, чтобы поднять на ноги. Вот тут-то мы и можем обменять свою «добавку». Поэтому я иду туда и встаю на заднем дворе больницы, рядом с дверью. Я протягиваю свой товар – маргарин, и ожидаю получить вареный картофель, у меня текут слюнки, но эти ублюдки нацисты так его варят, что остаются одни шкурки. Я обмениваю свою добавку на горсть очисток. Несмотря ни на что, в тот день мне улыбнулась удача: желудок полон.

Вечером первого дня я решаю не съедать свою порцию целиком. Оставляю небольшой кусочек хлеба на завтра. Я сплю на нем: кладу под голову свитер, а под него – хлеб. Когда просыпаюсь, хлеба уже нет. Это должно послужить мне уроком. Но не служит.

Странно, старшеклассники, с которыми я езжу в Освенцим и Биркенау с начала 2000-х годов, и даже младшие ребята 9-10 лет, которым я рассказываю свою историю в школах и которые задают мне вопросы, спрашивают о множестве важных вещей, но никогда – о голоде. В то время как лагерь – это постоянный голод. Я даже думаю, что была одержима голодом.

Школьники никогда не спрашивают: «Что вы ели?».

Какие вопросы они задают? «Вы видели Гитлера?». Также они спрашивают о месячных, иногда прямо перед окончанием нашей встречи: «Как Вы обходились?». Я объясняю, что никак. У очень многих менструации просто не было. Происходило ли это из-за питания? Страха? Гигиенических условий? По прибытии в лагерь у некоторых месячные еще были. Я помню одну девушку, у которой в лагере они пришли впервые. Ее привезли из лионской тюрьмы Мон-Люк. Повторю – мы носили не полосатую форму, а поношенную одежду. В то время все платья, все юбки были на подкладке. Ею эта девушка и воспользовалась. Поначалу и остальные использовали подкладку одежды, чтобы подтираться в туалете.

Я рою канаву. Дождь льет, как из ведра. Земля превратилась в месиво. Я вся в грязи. Мы работаем с Симоной[9], у которой, как и у меня, осталось на голове немного волос. Ливень настолько сильный, что даже капо надоело мокнуть. Поскольку поблизости нет ни солдат, ни барака, она разрешает нам укрыться под пустой сторожевой вышкой, и сама тоже идет в укрытие, чуть поодаль. Я помню, что на земле была расстелена стекловата, должно быть, она очень кололась. Мы с Симоной, насквозь промокнув, ложимся, тесно прижавшись друг к другу в попытке согреться. Мгновение мы лежим так, согреваясь теплом друг друга, и засыпаем. Который час? Дождь прекратился. Капо, имеющая репутацию самой злобной из всех, вытаскивает нас из-под вышки и вдруг приходит в восторг от Симоны: «Ты слишком красива, слишком красива, чтобы ходить в этих лохмотьях, я принесу тебе платье. И ты слишком прекрасна, чтобы оставаться здесь, я найду для тебя лагерь, где тебе будет не так тяжело». Симона отвечает, что не может оставить это место: «Со мной мама и сестра». Я жду, что капо осадит ее, скажет, что это не ее забота, что ей все равно, но нет, капо соглашается: «Хорошо, сможешь взять с собой мать и сестру!». Должно быть, у капо есть какие-то связи.

Капо, как и обещала, вернулась с платьем, которое Симона подарила мне. Почему мне? Я часто задавала себе этот вопрос. Почему она не предложила его своей матери или сестре? Может быть, она пожалела меня? Я была свидетельницей всей этой сцены, но капо не обратила на меня никакого внимания. Это означает, что я некрасива в своих юбке и кофте. Я все время проводила одна в своем углу, у меня не было знакомых, я отправила отца с братом на смерть. И Симона подарила мне платье. Без нее я бы, наверное, совсем упала духом…

А упасть духом означало приблизить свой конец.

Вскоре после этого случая Симона отбыла вместе с матерью и сестрой в другое место. Что касается платья, какова была его судьба? Сколько бы я ни копалась в памяти, ничего не могу вспомнить.

Каждый приказ сопровождается избиениями. Нас постоянно избивают, целыми днями, ни за что. Нас охаживают прутами. Нас толкают, мы падаем на землю, снова поднимаемся. Это продолжается постоянно,