неожиданно появляется девушка-солдат, которая должна была надзирать за нами на расстоянии. Она говорит по-немецки, и я ничего не понимаю, кроме того, что она разгневана. Мы еще не знаем правил: не смотреть в глаза, никогда не отвечать. Эме возражает ей: «Чего ты хочешь от меня? Я тебя не понимаю, необязательно разговаривать с нами так!». Немка замахивается прикладом и бьет Эме в бровь; открывается рана, затем следует целая серия яростных ударов, пока Эме наконец не падает на землю. Но и после этого немка упорствует, нанося ей сильные удары сапогами в живот, в голову, по ногам, в то время как Эме съеживается в комочек. Я стою позади и способна лишь повторять: Nicht Verstehen! Nicht Verstehen!, «мы не понимаем, мы не понимаем…».

Девушка-солдат успокаивается, поднимает Эме и заставляет нас снова класть камни в корыто. Чтобы убедиться, что мы держим темп, она идет рядом с нами всю дорогу, два, три, четыре раза подряд, пока не устает. Проходит несколько часов, лицо Эме перепачкано засохшей кровью, я не чувствую рук. Когда мы возвращаемся в барак, другие узницы забрасывают нас вопросами: «Что случилось? Что вы сделали? Ты упала?». Я в ужасе говорю: «Мы не должны им отвечать, мы не должны смотреть на них, только подчиняться». Блочная здесь, следит за нами взглядом. Она приближается к Эме, достает платок и осторожно вытирает ей лицо. Ей жаль Эме? Эме хватает ее за руку. Она кладет свой багровый, деформированный ударами палец на твердую и сухую ладонь капо, чертит на ней загадочные фигуры и начинает понемногу издавать нечто наподобие утробных звуков, сопровождая их взглядами и знаками. Она читает будущее блочной! Эме нашла избавление от своего несчастья: она импровизировала как хиромант. Этим она спасалась. С утра я только и способна думать, что о побоях. О руке капо, в которой колотушка хуже дубины. О теле Эме, брошенной умирать. Я решаю стать как можно более незаметной, никогда не бунтовать и со всем соглашаться.

Под пристальным взглядом капо во время перерыва мы усаживаемся в ряд. Утром все стараются быть в очереди среди первых. Наоборот, когда разливают суп, лучше занять очередь в конце: есть небольшой шанс, что тебе достанется кусок чего-нибудь со дна бочки. Но капо тоже ждет. Она внимательно следит и может размешать баланду. Та, кто захочет поменять место в очереди, рискует быть избитой остальными депортированными или, что еще хуже, очутиться в самом конце, когда уже не останется никакой еды. Поэтому лучше стоять там, где стоишь. «Суп», как и «кофе», напоминает грязную воду. Шансы найти в ней что-либо существенное ничтожны. Если в наши миски чудом попадает кусочек картошки, капо вылавливает его пальцами и кладет в ведро, которое держит у бочки, – для себя и своих подруг. Как и в случае с кофе, нас пятеро на одну миску. Поэтому у меня в голове лишь одна мысль: разжиться собственной миской.

Никто не смеет садиться. Мы должны поесть на ногах и быстро, чтобы вернуться к работе. То, что нам поручат, определяется инструментом. Мы никогда не знаем заранее, что будем делать и для чего это нужно. Тот, у кого кирка, будет копать, те, у кого тачка, будут собирать в нее землю, те, у кого лопата, будут ровнять почву, и так далее. Весь день я со своей командой рою канавы разной глубины, обтесываю камни, мощу дороги, укладываю рельсы, которые в мае позволят поездам доставлять депортированных прямо в лагерь. Команды меняются, и мне трудно завести друзей. Впрочем, три или четыре года назад, я осознала, что не помню ничего о девушках Биркенау. Ни лиц, ни имен. Ничего.

Нацисты помешаны на чистоте инструментов и обуви. Мы носим лохмотья, но каждый вечер в 18:00 инструменты должны быть расставлены в бараке в безупречном виде. Сначала я очищаю инструмент от земли и грязи, соскребая их пальцами, затем вытираю о свою одежду, пока они хорошенько не отполируются, и, наконец, вытираю руки, опять же об одежду. Нашу одежду никогда не стирают, ее отправляют на дезинфекцию. Как часто? Раз в месяц или два…

Вечером, возвращаясь в барак, мы проходим перед шеренгой офицеров, наши головы повернуты к ним, но глаза опущены. Это опасный момент. Они стоят справа, а слева находится женский оркестр, играющий жизнерадостные мелодии, отмечающие отправление на работу и возвращение с нее. Военные марши дают нам силы держать темп, даже когда мы утомлены, и безупречно сохранять строй. Если одна из нас пошатывается, нарушает строй или ритм, ее бьют. Проход на глазах у всех закончен, мы снова тащимся в барак на вечернюю перекличку: худший момент дня. Пересчитывают всех узников, то есть весь Биркенау, не только наш барак. Капо, блочная, все те, у кого есть должность, какой бы незначительной она ни была, проводят перекличку и сообщают результаты начальнику лагеря. Сколько нас? 10, 15 тысяч? Приходится начинать все сначала, снова и снова. Измученные, мы часами стоим по стойке смирно, застыв и дрожа. Мне бы хотелось сесть, рухнуть, заснуть, но нет: мы должны бодрствовать и держаться прямо. То же самое касается больных и раненых. Иногда одна из нас падает от усталости или лихорадки, тело ее тяжелеет, как ствол дерева, и чуть не сбивает нас с ног. Скорее, поднимайся! Как только капо проходит, я просовываю свои руки в подмышки девушке, что стоит передо мной, чтобы согреться.

Сошелся ли в конце концов счет? Разве они сами не устают? Этого мы никогда не узнаем.

Возьмите хлебный мякиш, разрежьте на пять частей, и вы получите кусок толщиной в несколько сантиметров: порция на человека. Добавьте небольшой брусочек маргарина. Это и есть ужин каждой из нас, каждый вечер. Для некоторых – очень больных, на пороге смерти, – это максимум того, что они способны проглотить. Для остальных – минимум, на грани выживания. Раз в неделю нам полагается добавка: небольшой кусочек колбасы – по моим воспоминаниям она выглядела как кровяная колбаса, нужно уточнить, так ли это, – или столовая ложка свекольного мармелада. Иногда в нем торчал небольшой кусочек свеклы. Таков был рацион, за исключением тех, чья работа позволяла «организовать». Потому что в лагере не говорят «украсть», вместо этого используют слово «организовать».

Организуют самые находчивые. Вечером по возвращению нас обыскивают наугад – выводят из строя и требуют раздеться. Если из одежды что-то выпадает, человека забивают до смерти, и вот тогда нас могут перевести в другую команду. Естественно, они не могут обыскать весь лагерь. Мы действуем на