скорее всего, известны и Чехову; и бросившееся в глаза Тимофея выражение из его письма: «Одним из лиц, черты которых отразились в рассказе…». Выходит, очевидец, знавший ценные подробности из истории создания рассказа, и тогда ещё был уверен, что прототип-то героя рассказа был не «один», а «один из»…

Только в одном ошибся Иван Фёдорович Ерофеев: ранней осенью 1898 года сорокадвухлетний епископ Михаил (Грибановский) умирал в Крыму от чахотки на руках не одного, как в письме сказано, а трёх лиц: двух архиереев — его близких друзей и учеников, и третьего, так же душевно близкого умирающему архиерею лица. Это были епископ Антоний (Храповицкий), впоследствии митрополит и первоиерарх Русской Православной Церкви Зарубежом, яркая, харизматичная личность, вошедшая в историю Русской Церкви и в качестве замечательного воспитателя целой плеяды молодых архиереев (он вслед за своим наставником — епископом Михаилом много постарался для возрождения любви к монашеству в годы лютого охлаждения веры), и как талантливый церковный писатель, оставивший, к слову сказать, «Словарь к творениям Ф. М. Достоевского». Владыке Антонию предъявляли и предъявляют справедливые претензии по части сотериологии[5], но это — тема особая и здесь к делу не относящаяся.

Вторым у одра владыки Михаила пребывал епископ Никон (Софийский), тоже человек незаурядный, и так же, несомненно, имевший отношение к рождению образа епископа Петра из «Архиерея», хотя никто и никогда епископа Никона в этом контексте даже и не упоминал. Между прочим, именно он, владыка Никон, в июле 1898 года был назначен временно управляющим Таврической епархией в связи с болезнью, а затем и кончиной (19 августа 1898 года) её правящего архиерея — епископа Михаила (Грибановского). Владыка Никон (Софийский) пребывал в качестве викария крымской (Таврической) епархии вплоть до февраля 1899 года.

Третьим был Александр Иванович Леонтьев — друг и душеприказчик епископа Михаила, последний смотритель Симферопольской семинарии. Именно он и оставил о Владыке прекрасный и подробнейший «Биографический очерк», на основании которого в наши уже дни начали рассматривать вопрос о канонизации епископа Михаила (Грибановского).

В это время — с осени 1898 года обосновался в Крыму и Антон Павлович Чехов. Епископа Михаила в живых он уже не застал, но в то время ещё длился его поминальный сорокоуст и «Таврические епархиальные ведомости» публиковали множество материалов памяти отошедшего ко Господу замечательного архиерея. А с владыкой Никоном (Софийским) Чехов, по всей вероятности, даже встречался… Антон Павлович, как и всегда прежде, принимал активное участие в храмоздательстве: неподалёку от его строящегося ялтинского дома возводился новый храм, к приходу которого вскоре должен был быть приписаны и насельники чеховского дома. Как утверждают самые разные источники, писатель сам вёл переговоры о помощи строительству и «встречался с архиепископом Димитрием по этому поводу». Однако сколько Тимофей не искал, никакого архиепископа Дмитрия в это время в епархии он не нашёл. Епархию принял, как викарный (управляющий) епископ тот самый епископ Никон (Софийский) — один из названных трёх пребывавших у одра умиравшего епископа Михаила, лиц.

14 сентября 1898 года был назначен ещё и новый правящий архиерей, тоже очень яркий и незаурядный по своим архипастырским достоинствам человек — архиепископ Николай (Зиоров) (1851†1915). С тех пор он возглавлял Таврическую кафедру вплоть до 1905 года. В те годы в Крыму на архиерейской кафедре архиепископа Дмитрия не было. Ошибки всегда настораживают, потому от них почти неминуемо потом тянутся нити и к другим неточностям. Вот почему подробности о знакомствах, встречах и общениях Чехова с архиереями и священниками, несомненная глубина его осведомлённости об их судьбах и личных чертах в период с 1898 года вплоть до написания рассказа «Архиерей» (он был закончен 20 февраля 1902 года), очевидно, требовали более тщательного рассмотрения.

Тимофей с готовностью «шёл на погружение» в чуть ли не подневную хронику тех трёх-четырёх лет, в которые Чехов работал над «Архиереем». Один за другим приоткрывались сокровенные пласты внутренней, духовной жизни Антона Павловича, позволявшие восстановить и пережить богатейший спектр его жизненных впечатлений, которые могли иметь и, несомненно, имели отношение к созданию рассказа об умиравшем епископе; а если взглянуть шире, то и к вопросу о глубине веры и духовности самого писателя.

Этот рассказ называли лебединой песней Чехова. Так неужели же он не стоил исследовательской «мессы»?

Тимофей настолько предался поискам, что, как и во время своего ставленнического сорокоуста, одна за другой пошли у него бессонные ночи. Где и когда он набирался сна, чтобы жить и действовать, — он и сам не ведал. Спал в автобусе, спал после службы на лавке в храме, пока сторож — восьмидесятилетний дядя Прохор, не начнёт его тихонько теребить и подсовывать ему ко рту свою знаменитую алюминиевую кружку с царским вензелем Александра II и с огненным содержимым: поневоле тут проснёшься! Прохор утверждал, что кружка участвовала в сражении на Шипке, и завещана ему героем-дедом. Тимофей был единственный из немногих, кроме старца Севастиана, который и сдружил маленького Тимошу с Прохором, кто любил чаёвничать со стариком в его лачужке на краю небольшого храмового погоста (Прохор и за могилками следил, убирался, дворничал) и с наслаждением слушать бесконечные рассказы про Шипку, про прежних служилых людей, про тех, кто схоронен был на их старом погосте.

Как удалось Прохору, родившемуся в деревне в тридцатые годы, пережившему там войну, а потом долго мыкавшемуся по городам, прибиваясь к заводам и стройкам, сохранить семейные предания и достопамятную кружку, — загадка. Но это был совершенно вневременный человек, какое-то русско-крестьянское ископаемое: у себя в каморке он даже осколок шипкинского ядра сохранил. О том же, что он всегда оставался человеком истово верующим, и говорить нечего. А так — всю жизнь этой Шипкой и прожил, времени совершенно не поддавшись и никакой другой науке про жизнь так и не поверив. И что чу; дно: он другое в жизни, совершенно инородное прежнему, словно и не замечал, и никогда не ругался, не гневался и не злился на «нынешнее», — просто доподлинно жил в другом измерении, — вечном, что ли… Другого такого Прохора Тимофей больше не встречал.

…Ближе к ночи, дома, у любимого окна с берёзой с Тимофея сон сбегал окончательно. Ночью открывается у человека совсем другое зрение, оживают скрытые силы сердца. Изменяются пространственная и временна;я перспективы, вдруг возникают у сердца образы давно забытых на земле людей, с надеждой и вопрошанием смотрящих теперь в твои глаза… Вот теперь ты можешь говорить с ними вживе. Почему нет? Неудержимо влекло Тимофея вглубь ушедшей жизни, вглубь угасших на земле сердец — он и сам не понимал, откуда