Кое-где уже начали топить печи, и белый дым поднимался из труб. Возле магазина в цветастых, сделанных из старых кушаков, ошейниках крутились поселковые собаки. Они смотрели на священника, катившего мимо груженную свечами тележку, и не лаяли, а, узнавая как своего, приветливо крутили хвостами…

И так хорошо, так радостно было вокруг, что привидевшимся в дурном сне вспоминался райцентровский пейзаж, разговор на автостанции. Главное же — на взгорке возвышался храм. Легко парил он над округой.

Туда и держал путь отец Игнатий…

В доме, хотя и отсутствовал отец Игнатий всю неделю, было тепло. Видно, накануне Мария-алтарница протопила печь. Кирпичи еще хранили тепло…

Разоблачившись, священник затеплил лампадку перед иконами, помолился, а потом, накинув поверх рясы фуфайку, взял посошок и с ведром направился на колодец. С наслаждением вдыхал он свежий и чистый утренний воздух…

Марию-алтарницу отец Игнатий увидел, когда уже подходил к колодцу, она вышла откуда-то из-за заборов, и отец Игнатий еще удивился: чего она делала там, в нехоженых снегах…

Мария даже не поздоровалась. Заливаясь слезами, припала к руке священника.

— Горе-то, беда-то какая у нас, батюшка… Обокрали ведь нас…

— Обокрали?

— Ага… Обокрали… Ночью свет на подстанции выключили, а утром я в церковь пришла, смотрю — окошко выдавлено. Иконы из летнего придела унесли… И Заступницу нашу небесную. Тихвинскую…

— Четыре иконы взяли или больше? — спросил отец Игнатий, чувствуя, как тускнеет вокруг солнечный день.

— Четыре… Четыре, батюшка… Самые старые и унесли образа. А ты откуль знаешь, сколько?

— Знаю, Мария… — вздохнул отец Игнатий. Опустил в обледеневший сруб ведро и чуть тронул рукоятку ворота. — Знаю…

Загремела цепь. Ведро полетело в студеную глубину сруба.

— Неужто почувствовал?! — Мария смотрела сейчас на священника, и глаза ее расширились, вбирая его всего, как чудо.

— Нет! — коротко ответил он, поворачивая ручку ворота. — Ко мне на станции парень подошел. Он и рассказал, что украл иконы…

— Подошел?! Сам?!

— Сам… — Подхватив колодезное ведро, отец Игнатий перелил в свое студеную воду. — Спросил: грех ли это?

— А вы?!

— Так чего же я… Велел иконы назад принести…

— И што? — Мария помотала головой. — И в милицию не заявили?

— Не заявил… — Держа в одной руке ведро, а в другой — батожок, отец Игнатий зашагал по протоптанной в снегу тропиночке.

Уже из калитки оглянулся. Мария-алтарница так и стояла у колодца и смотрела на него.

День выдался хлопотливый, долгий.

И вроде бы обычные все дела, но никогда не утомляли они, а сегодня… Только к вечеру отец Игнатий догадался, что не от хлопот эта усталость, а от того разговора на автостанции.

— Нешто и сегодня служить будем, батюшка? — спросила топившая печи в церкви Мария. — Может, не надо?

— Как же не надо… — с неудовольствием, что не сумел скрыть усталость, ответил отец Игнатий. — Народ даже приезжий есть.

Мария вздохнула, и лицо ее приняло то скорбное выражение, которое появлялось всегда, когда она хотела показать, что и слова, и убеждения — все у нее кончилось, и раз не хотят исправить дело, как она советует, то пусть как будет, так и будет… Мария выросла и состарилась при храме, и к молодому, по возрасту годящемуся ей в сыновья священнику относилась сложно. В духовной жизни во всем полагалась на него, доверяя сану, но что касается церковного хозяйства, старалась все делать по-своему. Не перечила, конечно, когда отец Игнатий поправлял ее, но тотчас же как бы вся заливалась скорбью, показывая, что только и остается ей теперь молить Царицу Небесную, чтобы образумила Та своевольного батюшку. Сейчас Мария тоже скорбела, должно быть, о робости и нерешительности отца Игнатия, у которого в руках, можно сказать, был преступник, но он не сдал в милицию, а отпустил…

— Да уж есть того народу… — Мария поджала губы. — Двое человек всего приехавши…

— Нет… — вздохнул отец Игнатий. — Надо служить.

Разговор этот состоялся, когда отец Игнатий, уже приготовив все к вечерне, шел на колокольню. И, поднимаясь вверх по темной лестнице, подумал он, что, может, и зря признался, от кого узнал о краже, пускай бы Мария считала, что во сне он украденное увидел…

— Прости, Господи! — поймав себя на этой мысли, пробормотал он и перекрестился.

Наверху, на колокольне, дул холодный, пронизывающий ветер. Отсюда было видно все село — белые прямоугольники огородов, серую паутину садов, крыши домов, излуку реки, обрамленную темно-зеленым ельником… Еще видно было дорогу, по которой двигались к магазину люди.

Натянув рукавицы, отец Игнатий взял в одну руку железную палку, на другую намотал веревки от колоколов.

Колокола загудели звонко и слаженно. Застигнутый колокольным звоном, споткнулся мужичок на дороге, взглянул на церковь и заспешил дальше — в магазин.

А колокола гудели. Далеко вдоль по реке растекался между лесистыми взгорками, тревожа пугливых зайцев и сторожких лисиц, колокольный звон. Впрочем, там ничего, кроме снега, кроме замерзших болот, уже не было…

Светловолосого Мишуху с искривленным носом отец Игнатий увидел в воскресенье, на службе. Мишуха только что — снег еще не растаял на одежде — вошел в церковь и, смущенно теребя руками шапку, стоял возле колонны напротив иконы «Сошествие Христа в ад»…

Отец Игнатий как раз вышел из Царских врат с кадилом. Размахивая им, он и увидел парня. Кадило (похоже, вместе с угольками Мария-алтарница нагребла в него и головешечек) чадило. Мысль о головешке отвлекала от службы, и, пытаясь сосредоточиться, отец Игнатий и, заметив Мишуху, увидев, как бы и не заметил, не увидел… Махнул кадилом в его сторону, Мишуха отшатнулся, а потом — отец Игнатий уже кадил на другой стороне храма — вдруг бухнулся на колени, неумело осеняя себя крестом.

Он подошел к исповеди.

— Это я иконы украл… — остановившись у аналоя с лежащим на нем Евангелием, сказал он. — Вот… Ну, в общем, я привез их назад.

— Все? — спросил отец Игнатий.

— Все… В машине они. Я у брата машину взял, чтобы привезти…

— И давно воровством промышляешь?

— Не-е… Вообще-то мы бизнесом занимаемся, ну, купить-продать, в общем… А иконы — это так, подвернулись под руку…

Отец Игнатий долго говорил с ним. А в конце исповеди вспомнил, как бухнулся Мишуха на колени, и, не удержавшись, спросил об этом.

— Почудилось… — смущенно ответил Мишуха.

— Чего почудилось?

— Ну, этого… Ну, в общем, показалось, что у Христа на иконе прямо в руке настоящий огонек горит…

Накрыв Мишухину голову епитрахилью, отец Игнатий прочитал разрешительную молитву. Но когда выпрямился Мишуха, снова скользнула змейкой по губам нехорошая ухмылочка.