— А если я теперь домой уеду? — сказал он. — И иконы увезу, батюшка? Грехи-то вы мне отпустили уже…

— Дурак ты… — с сожалением сказал отец Игнатий. — Ты что, у меня прощение выпрашивал? Неси иконы и не глупи. Ты не обо мне думай, а о своей душе, которую погубить хочешь.

И так сурово прозвучал его голос, что оробел сразу Мишуха. Сбежав с губ, пропала ухмылочка, а лицо сделалось каким-то торжественно-испуганным.

— Пошутил я, пошутил просто… — торопливо сказал он и перекрестился. — В общем, принесу сейчас их…

Он действительно через несколько минут притащил завернутые в мешковину иконы. Мария-алтарница проводила парня в летний храм и там показала, куда какую икону повесить.

Отец Игнатий уже причащал прихожан, когда вернулись они в зимний придел. Мишуха хотел было уйти, но Мария цепко держала его за рукав.

— Сюда-сюда… — сказала она.

— Куда еще? — пытаясь высвободить руку, спросил Мишуха. — Я же исправил уже все…

— К причастию подойди… — коротко сказала Мария и, отпустив парня, отошла.

Часам к трем — а были еще и крестины — служба закончилась. Храм опустел. Только Мария-алтарница ходила по церкви и тушила лампадки у икон.

Отец Игнатий уже снял в алтаре епитрахиль и подрясник и собирался идти домой. Но у колонны он задержался. Оглянулся на икону, о которой говорил на исповеди Мишуха.

Облаченный в белые одежды Христос сходил в черноту ада, из бездны которого тянулись к нему руки грешников. Вытянутая вперед рука Спасителя почти сливалась с лампадой — отец Игнатий чуть отступил в сторону — и казалось, что живой лампадный огонек мерцает прямо в руке Иисуса.

Этого эффекта не добивался ни художник, ни сам отец Игнатий, когда перевешивал лампаду.

Просто тогда он привез из города икону Царя-великомученика и решил повесить рядом с Серафимом Саровским. Великого старца пришлось сдвинуть в сторону, и чтобы цепочка от лампады, висевшей перед «Сошествием», не перечеркивала лик святого, лампаду пришлось тоже сдвинуть вбок — вот и получилось, что живой огонек ее, если смотреть на икону от колонны, бился прямо в руке Спасителя.

— Видела? — спросил отец Игнатий у подошедшей к нему Марии.

— Ишь как… — сказала та, посмотрев на икону. — И ведь прямо тут и встал грешник-то…

— Ты не рассказывай никому об этом…

— Не буду…

Но скоро о чудесном обретении выкраденных икон заговорили. И не только на селе, но и в округе. И уже не так рассказывали, как было, уже исчезли из легенд и Мишуха со сломанным в драке носом, и сам отец Игнатий, и возвращались иконы в храм наичудеснейшим способом, по воле Небесной Заступницы нашей и святых апостолов Петра и Павла, во имя которых и был выстроен Петровский храм.

Отец Игнатий внимал этим рассказам спокойно, и ему самому, хотя точно он знал, как все произошло, тоже казалось, что было именно так, как рассказывают…

А в самом начале Великого поста приехала к отцу Игнатию незнакомая пожилая женщина.

— Панихиду бы отслужили, батюшка… — попросила она. — Сына я завтра хороню… Убили его…

— Звали-то как сына?

— Михаилом, батюшка…

И, сбиваясь, путаясь в слезах, рассказала, что связался Мишенька, занимаясь своим бизнесом, с плохой компанией, чего-то, икон каких-то не поделили там, требовали подельники свою долю, а Мишеньке, — слезы текли и текли из глаз матери, — не с чего было вернуть, вот на разборке и зарезали парня дружки окаянные…

Проводив женщину, отец Игнатий сразу прошел в летний придел. Отворив сюда дверь, зажег паникадила и замер, уже в который раз поражаясь чудесности здешнего храма.

Здесь было холодно. Покрытые белой изморозью фрески на куполе и на стенах сверкали ледяными крупинками. И казалось, это не с купола, а откуда-то из-за звезд склоняются над тобою строгие и милосердные лики…

Подойдя к Тихвинской иконе Божией Матери, отец Игнатий опустился на колени на холодный пол.

— Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечного, преставившегося раба Твоего, брата нашего Михаила… — тихо произнес он. — И яко благ и человеколюбец, отпущай грехи и потребляй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная…

Звучали слова молитвы среди холодных, выстывших за зиму стен, и трепетным огонечком тлела перед иконой Богородицы лампадка, которую не возжигал отец Игнатий.

Горела лампада и перед иконой Христа, сходящего в ад…

Но, покидая церковь, даже и не удивился этому чудесному самовозгоранию лампад отец Игнатий. Вернее, подивился, конечно, но как-то тихо, без удивления, словно именно так и должно произойти…

Тихо запер церковь и пошел домой…

Уже совсем стемнело. Темная поземка струилась над землей, заметая расчищенную дорожку.

Но светло, светло на земле было…

Наш теплоход шел по Ладоге.

Белесые сумерки сгущались над озером. Далекий берег с трудом угадывался в туманной дымке и, если бы не волны, разбегающиеся по сторонам, если бы не кипящая бурунами вода за кормой, и не разобрать — движемся мы или стоим…

Становилось прохладно, и палуба опустела.

Я сидел в шезлонге на корме и, кутаясь в куртку, читал книгу о Житии и чудесах преподобного Александра Свирского…

«И тотчас слышит весьма сильным голосом сказанные слова: «Се Господь грядет и Рождшая Его». Преподобный поспешил выйти в сени своей келии, где его осиял великий свет… Преподобный, увидев это чудное видение, объятый страхом и ужасом, пал лицем на землю, так как не мог видеть сияние этого невыразимого света…»

Отложив книгу, я задумался, разглядывая сероватую озерную воду. Все, о чем я читал, происходило в здешней местности… Какая-то дивная пустынность была в ладожской воде…

Должно быть, вот так же смотрели на эту воду валаамские отшельники или рыбаки, которые сподобились узреть в небе над Ладогой свет Чудотворной иконы Тихвинской Божией Матери, плывущей по воздуху…

Впрочем, тускловато-пустынной вода была вдали, а ближе к теплоходу она переливалась всполохами судовых огней, и тускловатое свечение ее напоминало мерцание телевизионного экрана, когда передачи уже закончились, а телевизор еще не выключили.

Теплоход наш засыпал.

Стихла музыка. Гасли огни в каютах…

Пока я читал, какая-то компания расположилась по соседству со мною. Кто там, за высокими спинками шезлонгов, я рассмотреть не мог, но голоса различал в наступающей тишине совершенно отчетливо.

Говорили о том же, о чем думал сейчас и я. О вере в Бога, о тех путях, которыми приходит человек к этой вере.

1

— Сов о к я был тогда самый натуральный… — негромко звучал мужской голос. — Справедливости хотел, устроенности… А потом — армия… И, слава Богу, скажу вам, что залетел… Армия к смирению человека приучает, все нутро его ему же самому и показывает. Отношения там простые, и сразу яснее в голове становится. Лишнее отваливается… Некоторые считают, что армия человека калечит, а я считаю, что лечит. Мужчиной там становишься, ответственность в тебе появляется… Лично мне армия сильно помогла. А когда вернулся, снова гражданка засасывать стала. Пить начал… Запоями пил! Что творил тогда, и вспоминать не хочется. Это ведь и не пьяный человек творит, а бес пьянства, который сидит в человеке. Чего уж вспоминать тут. Ну и вольты пошли, конечно… Голоса слышать стал… С похмелья чувствительность так, бывало, повышается, что из дома выйти страшно. Один раз три дня на диване лежал. Не ел, не пил, не курил. Достоевского читал и все думал, зачем живу… Такое вот очищение сам себе устроил. А когда очищаешься так, я уже знал это, как будто третий глаз в тебе открывается и все невидимое — видишь. В общем, вышел я на улицу, а бесы там, как старушки у подъезда на скамеечке, сидят. Ждут, когда я приму дозу, приду в обычное состояние, чтобы назад в меня забраться. Я их сразу узнал. Сидят и разговаривают. «Этот наш»… «Наш… Наш…». Упал я тогда на колени прямо в грязь у подъезда.