И он перекрестился.

Перекрестился и я, уже не решаясь дальше продолжать расспросы.

Отец Федор только что спустился с колокольни, где благовестил перед вечерней службой, созывая прихожан.

После резкого снежного света в храме казалось темно, только в сумерках мерцали перед образами лампады, да еще горела лампочка над прилавком, где торговали свечами и книгами.

Здесь стояли две женщины, не знакомые, не местные. Они поджидали священника. Одной нужно было отпеть сына.

— Он крещеный был? — раскрывая свидетельство о смерти, спросил отец Федор.

— Крещеный, батюшка… — ответила женщина, утирая уголком косынки заслезившиеся глаза. — Прежний батюшка и крестил, сюда привозила его…

— Сам-то ходил в храм?

— Дак он с армии пришедши недавно. Не успел, получается…

— А чем болел?

— Убили его, батюшка… Застрелили вчера Павлушу…

— Господи, помилуй… — перекрестился отец Федор. — Хоронить-то когда думаете?

Выяснив все и условившись о транспорте, отец Федор направился было к алтарю, но тут его остановила другая женщина. Была она намного моложе первой, хотя разница в возрасте замечалась только вблизи. Издали, повязанные черными платками, понурившиеся, женщины выглядели почти ровесницами:

— Не знаю, как и спросить, батюшка… — опуская голубые глаза, проговорила женщина. — Мужа моего, Петра, в тюрьму посадили… Судить будут, а кому молиться за него, не знаю…

— Кем он был?

— Фермером…

— А посадили за что?

Женщина быстро взглянула на него, и отца Федора обожгли голубые, горящие горем глаза.

— Человека он застрелил, батюшка… — опуская голову, едва слышно проговорила женщина.

И еще не рассказала она, как было совершено преступление, а отец Федор уже понял все. Вернее, не понял даже, а как бы увидел сам, что произошло в брошенной деревушке, где фермерствовал этот самый Петр, когда туда, разгоряченные выпивкой, примчались на мотоциклах Павлуша и его друзья.

Видение было мгновенным, но таким ярким, что отцу Федору показалось, будто он рассмотрел и серое, низко нависшее над избами небо, и облетевший перелесок вдали, и разрываемую колесами мотоциклов едва смерзшуюся землю, чуть присыпанную снежком. Даже рев мотоциклов услышал он, почувствовал острый запах бензиновой гари…

Он перекрестился и оглянулся, отыскивая глазами пожилую женщину.

Та стояла с толстой свечой у большой иконы апостолов Петра и Павла. Вся в черном… Убитая свалившимся на нее горем мать.

Острая печаль пронзила сердце.

«Бедные вы мои, бедные…» — подумал отец Федор и кивнул на икону.

— Вот… — сказал он. — Это икона святых апостолов Петра и Павла. Поставьте свечечку там.

И перекрестив женщину, припавшую к его руке, ушел в алтарь. Пора было переоблачаться и начинать службу.

Храм был почти пустым, гуляло под сводами гулкое эхо, как бы усиливая, укрупняя слова молитв, колебля пламя свечей перед иконами. Две большие свечи горели и перед образами апостолов Петра и Павла. И отец Федор, совершая службу, каждый раз задерживал взгляд на них, и не свечи почему-то видел, а лица женщин, что так странно и страшно сошлись сегодня у этой иконы…

Уже стемнело, когда отец Федор закрывал храм. Морозец усилился к вечеру, в ночном небе ярко горели звезды. Чистый, молодой снежок поскрипывал под ногами.

Улица была пустой, только окна темных домов мерцали голубыми всполохами телевизионных экранов — шла очередная серия «Санта-Барбары».

Помолившись перед сном, отец Федор ушел в свой кабинетик. Раскрыл было Евангелие, но тут же отложил книгу, лег на узенький диван с высокой спинкой, закрыл глаза.

Сон пришел сразу, но неспокойный, тяжелый.

Снилось что-то ужасное. Мешались в жутковатом хороводе то ошалевшее от выпитой водки лицо мотоциклиста, то горящие нестерпимым горем глаза женщины, то мужчина с ружьем, что бежал из дома к сараям… Его искаженное яростью лицо тоже было страшным. Еще страшнее было узнавать — отец Федор боялся узнать и не мог не узнать их! — лица мотоциклиста и мужчины с ружьем.

С трудом отец Федор заставил себя проснуться. Рев мотоцикла еще стоял в ушах. Тяжело бухая, билось сердце.

В доме было тихо, только лунный свет, пробиваясь сквозь не занавешенные верхние стекла, заливал комнату голубоватым светом.

Раскрытое Евангелие лежало на столе и, едва отец Федор включил лампу, сразу увидел Слова:

«Он говорил им: а вы за кого почитаете меня? Симон же Петр, отвечая, сказал: Ты Христос, Сын Бога Живаго. Тогда Иисус сказал ему в ответ: блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыла тебе это, но Отец мой, Сущий на небесах: и Я говорю тебе: Ты Петр, и на сем камне Я создам церковь Мою, и врата ада не одолеют ея»…

Отец Федор прервал чтение.

Неясный, но все отчетливее и громче с каждым мгновением нарастал рев мотоциклетных моторов. Вот светом фар полыхнули окна и снова потемнели. Медленно затихая, мотоциклетный рев удалялся.

Гнетущее беспокойство поднялось в отце Федоре. Торопливо оделся и, накинув на плечи пальто, вышел из дома. Сразу побежал к церкви.

Она стояла, освещенная лунным светом, но на паперти густо лежала тень. Трясущимися руками отец Федор долго не мог повернуть ключ в захолодевшем замке, наконец открыл дверь и шагнул в темноту…

Огонек опрокинувшейся с подсвечника перед иконой апостолов Петра и Павла свечи он увидел сразу.

Господи! Как это случилось?! Он же сам осматривал церковь, закрывая ее. Но огонек бился в уже вытаявшем воске на полу, обугливая половицы… Позабыв об осторожности, валенком затоптал отец Федор пожар, потом осенил себя крестом, глядя на икону. И снова вспомнил, что именно эти лики — узнавая и боясь узнать их — и видел в своем сне, и снова перекрестился.

Стихло бухающее сердцебиение. Отец Федор возжег лампадку перед иконой Богоматери и опустился на колени.

— Взыщи, Господи, погибшую душу раба Божия Павла, и аще возможно есть помилуй! Неисследимы судьбы Твои. Не постави во грех сей молитвы моей. Да будет святая воля Твоя! — звучала в пустой церкви перед милосердным Ликом слова тропаря, и отступали, пропадали ужасные видения… — Умягчи злыя сердца наша, Богородице, и напасти ненавидящих нас угаси и всякую тесноту души нашей разреши…

Когда отец Федор поднялся с коленей, тихо и ясно было на душе. Потушив все огни и внимательно оглянув залитую лунным светом церковь, запер двери. Уже на улице остановился…

Только следы его валенок темнели на снегу, и никаких отпечатков мотоциклетных протекторов не было тут.

Отец Федор перекрестился и пошел домой.