– Достану платье, которое было на мне, – бормотала Вера. – Перекрашу волосы в прежний цвет. Сведу тату.

Она сидела одна, но уже не в одиночестве. Тёмную комнату освещал экран, где то замирал, то оживал Витторио, послушный легчайшему мановению пальца. Ловить в его мимике отблеск хитринки, распознавать тень сомнения, угадывать прозрачную мысль, встречать самый-самый рассвет улыбки – всё было увлекательно. Лицо впитывало интерес смотрящего и источало сияние. Цветочный мёд кожи, гречишный мёд волос. Тягучее благодушие обожаемого дитяти обеспеченной родни.

– Помнишь своё прежнее увлечение? – подмигивал пикселями Лотуш.

Холмская больше не разговаривала с видеозаписью – её поглотили антресоли. В плотной вышине, если раздвинуть тучи новогодней ваты, найдёшь гипюровый космос с чёрной дырой корсета. Втиснешься в него, значит, и сквозь игольное ушко невозвращения сможешь просочиться. Протяни руку.

Заоблачная твердь отвечала глухо. Пустота вместо платья, паутина вместо кружев.

– Желаешь посмотреть на любимого? – искушал электронный голос.

Холмская сдвигала широкие брови и погружалась в недра шкафа.

– Пятница, вечер, красное, белое, – колдовал Витторио.

Из корзины для белья, из ящиков комода, из тахтяных внутренностей вываливались распоротые пальто, недокроенные брюки и просто куски материй, мечтавшие стать одеждой, а ставшие только помехой в поисках. Они вызывали омерзение. Будто десятки ног мокрицы, шевелились бахромистые кромки. Воняли обмылки, которыми делалась разметка на тканях.

Расталкивая эту толпу, Вера ни на шаг не приближалась к поимке ускользнувшего платья, лишь глубже вязла в чувстве брезгливости. Ей были противны и тряпки, и люди, собиравшие их, и словно облитые мочой газетные вырезки, где объяснялось, как испорченную скатерть превратить в фату для неиспорченной невесты.

Отживший быт восставал из гроба, упрямился, желал ещё послужить, но она призывала святые имена фэшн-дизайнеров, очерчивала круг стилистов, способных уберечь душу от мелочности, а тело – от уродства, и текстильная дрянь пряталась по углам.

– Поможешь выбросить? – кричала сестра брату.

Он молчал.

Он молчал каждый раз, когда требовалось вынести на помойку кусок стухших будней. Не разбираясь, называл все оставленные вещи наследством, даже наследием. Наделял ценностью, хотя затруднялся объяснить, для кого они ценны, где этого гипотетического кого-то достать да как с ним выгодно сторговаться.

– А моё платье с треном тебе попадалось?

Он молчал – на этот раз спасал галактику от слизней. Вполуха прислушиваясь к объяснению сестры, что такое трен, к её туда-сюда шагам, к бесполезному шуршанию в шифоньере, он ошалело стрелял, кидал гранаты до изнеможения, и только когда взорвал последнего захватчика, разлепил пересохшие губы для ответа:

– Ну, сшей новое, из занавески.

Тёмно-жёлтый комбинезон, волосы цвета маджента, синяя помада с искрами – в отсутствие вечернего наряда сгодится и повседневный лук.

Магии не будет.

Будет просто квартира, холостяцкие пять комнат, где вечность назад Вера и Витя расстались на вечность назад Вера и Витя расстались на вечность назад Вера и Витя расстались на вечность…

– А, это ты, заходи.

Наскоро позаботившись о гостье, златокудрый Лотуш умчался следить за духовкой.

Он должен был бросить к ногам Холмской свою корону, а бросил мужские тапки. Золушка гадала – когда же принц вернётся и возьмёт её маленькую ступню в ладони, чтобы обуть. Минуты сползали отсветами фар. Корона крепко сидела на голове.

Начинало казаться, что это ошибка, это какой-то чужой дом. Лицо того, кто открывал дверь, мелькнуло в профиль, потом исчезло за волосами – разглядеть черты Вера толком не успела. Там, под чёлкой, Иван Иванов. Фэйк. Витторио всего лишь примерещился девице на выданье, слишком долго теребившей свою кудель в одинокой светёлке.

Холмская порывисто натянула великанскую обувку и с высоко поднятой головой прошла в гостиную.

*

Просторная зала с эркером оказалась уставлена мольбертами. Воздух сдавило чуждым запахом мастерской. Вместо тарелочек с закусками приглашённые держали в руках круглые палитры.

Арт-вечеринка началась часа за три до прихода Веры. К моменту её появления супрематическое ассорти было готово, однако участники действа продолжали добавлять красок (скорее от нечего делать, чем из стремления достичь совершенства). Между унизанных кольцами пальцев кисти лежали косолапо, потому и льнули к холстам. Опереться. Погладить кончиком. Влепить поцелуй.

– Лина-Арина-Марина-Мария-Анна-Дана, – Витторио не то представил подруг, не то призвал их к порядку, не то пересчитал.

Светский лев на побегушках собирался снова исчезнуть; короткие ногти крепко сжали его рукав.

– Ты меня позвал заценить вот эти шедевры? – спросила Холмская.

Она столь пристально изучала Витторио, что обоим стало жарко.

– Шутишь, сладкая?! – вывернулся он и понёсся со своим сиропом дальше.

Встроиться в сложившуюся компанию оказалось трудно. Не смеяться же вместе с другими над шуткой, которая звучала минуту назад. Даже чихнёшь – вряд ли кто обернётся.

Для знакомства нужно чуть больше, чем знать имена. Хотя элегантному хулигану Витторио, возможно, хватало и меньшего. Самый симпатичный, а порой единственный представитель сильного пола априори друг всего коллектива. Он искренне считал правильным собрать остальных пораньше, а Веру кинуть в общий котёл под занавес. Того требовал сценарий праздничного вечера.

Схему выдумал Петя Чайкин – сначала дать гостям почувствовать, насколько тяжело создать что-то стоящее, а потом уж продемонстрировать им картины признанных художников, аукционный улов. Впечатлительному Петруше было обидно, когда чёрточки подлинной жизни, истинные в своей неправильности, звонкие, смешные, убойные публика разглядывала вблизи и объявляла «всего лишь загогулинами». Сколько таланта требуется, сколько ученья, сколько наблюдательности, чтоб одной загогулиной выразить движение, чувство, мысль! Попробуйте сами, берите же кисти смелее!

Лотуш разругался с Чайкиным именно из-за этого. Для финансового консультанта он слишком горячо расхваливал живописцев, в которых советовал вкладываться. На последних торгах Виктору кто-то ляпнул, что он переплатил за Похитонова, и росток подозрения расцвёл махровой уверенностью. Пётр был изгнан на остров.

Его тапочки достались Холмской, которая ими шаркала по распахнутым комнатам, никем не замеченная, как будто это не Витя был призраком, восставшим из небытия, а она. Можно было бы занять себя разглядыванием обоев – узоры ар-деко того стоили – но стены слились в гудящее стёртое пятно. От громкой монотонной музыки Вера вибрировала, позвенькивая, словно пустотелая ваза, и тычки ритм-секции подталкивали её всё ближе к краю полки. Упала. Разбилась. Каждым из тысячи осколков увидела себя рядом с Витторио. Они стояли в глубине на горизонте и болтали, по-детсадовски держась за руки. Прекрасно. Значит, несмотря на вакуум в голове, удалось завести беседу. На ней было платье с треном. Любимый восхищался им, восхищался упакованной в него фигуркой, восхищался венчающим сию гармонию личиком… Вера присмотрелась и ахнула – лицо чужое, туфли сорок первого размера, под мышкой какая-то собака!