До Гуллхолмена мы еле дотянули – ветер дул такой, что тут уж мы сами были готовы передумать. О том, чтобы добраться до Хорттена, как вначале собирались, и речи быть не могло, поэтому мы взяли курс на небольшой островок к северу от Хорттена и, что было сил налегая на весла, вошли в залив возле острова Лёвёй. Вымокли мы до нитки, да и намучились порядочно. За всю дорогу господин не проронил ни слова, однако старался помочь – то вставал на парус, то брался за весла, а потом, когда мы подплыли наконец к каменистому берегу и начали швартоваться, молча уселся на заднюю банку С его бороды и одежды стекали ручейки соленой морской воды.

Украдкой поглядывая на нашего пассажира, я готов был поклясться моей бедной матушкой, что тот смотрит на бушующее море, а сам просто-напросто потешается над нами. На фоне серой воды четко вырисовывался его массивный черный силуэт – большая круглая голова на грузном теле, напоминая мне снеговиков, которых мы лепили в детстве.

Нильсу в компании незнакомцев всегда было не по себе, поэтому он сразу отправился в Хорттен за лошадью и повозкой.

Подхватив дорожную сумку и чемодан пассажира, я повел его наверх, к маленькой избушке, где земледелец из Брума хранил рыболовецкие сети и прочий хлам. Дверь оказалась на замке: этот скряга из Брума так боялся воров, что даже старые рыболовные снасти и те запер. Я обошел вокруг избушки и, пошарив под стрехой, вытащил железную скобу, а потом стал ковыряться ею в огромном висячем замке. Наклонившись, господин пристально наблюдал за мной, а потом, когда дверь в конце концов распахнулась, вдруг расхохотался, да так громко, что даже сквозь бурю было слышно.

Вообще-то я думал, что мы просто переждем внутри, пока Нильс не раздобудет повозку, однако господин повернул все на свой лад. Он вдруг споткнулся и разразился такими ругательствами, что мне, простому деревенскому пареньку, оставалось только покраснеть.

– Это еще что за чертовщина? Неужели печка? – донеслось до меня из темноты.

Я решил, что он, пожалуй, прав. Осторожно ступая, господин подошел к двери и принялся рыться в сумке.

– Поищи-ка дров, неплохо бы согреться, – скомандовал он, чиркнув огнивом. Потом послышался шорох, и мой попутчик сунул мне лист бумаги. Я нерешительно ощупал бумагу, страшась пускать на розжиг столь дорогостоящий товар, но, услышав нетерпеливый окрик “чего ждешь?”, разжег огонь в проржавевшей печи, и вскоре завывание ветра уже казалось далеким и не таким грозным, как прежде. Мы растянули под потолком веревку и развесили на ней вымокшую одежду, а господин вытащил из чемодана, не промокшего при переправе, все сухое. Я натянул длинные белые шерстяные штаны, и спутник мой рассмеялся:

– Тебе, парень, неплохо бы нарастить мясца.

Штаны действительно оказались столь просторными, что таких, как я, в них с легкостью поместилось бы двое.

– Отчего господин сам их не наденет? – И я попытался было снять штаны.

– Ну что ты надулся, как старая дева? И зовут меня Томас Буберг. А тебе разрешаю звать меня Томасом. Вот так я и познакомился с профессором Томасом Бубергом, а та ночь в хижине положила начало отношениям, которые теперь, спустя много лет, я осмелюсь назвать дружбой.

Около полуночи явились Нильс и владелец хижины, и если бы не представительный господин из королевского Копенгагена, владелец непременно задал бы мне жару за сломанный замок и пожженные дрова. Однако Томас Буберг весьма лестно отозвался о нашей с Нильсом находчивости и даже обещал упомянуть в своем отчете и самого хуторянина из Хорттена, оказавшего нам неоценимую услугу.

К утру все окутал густой туман, так что путешествовать как по суше, так и по морю было опасно, и профессор решил переждать пару дней в Хорттене. Платил он щедро и охотно, поэтому хуторянин остался доволен.

И, как часто бывает, когда на хутор заезжали гости, на мою долю теперь выпало прислуживать профессору, показывать хутор и отвечать на вопросы. Самому хозяину было не до этого, хозяйка в присутствие незнакомых мужчин начинала краснеть и запинаться, а Нильс в такие минуты будто сквозь землю проваливался. Нет, я был не против – люди сюда заезжали из самых разных мест и рассказывали много интересного, хотя подобных профессору я еще ни разу не видал. Ему захотелось посмотреть солеварню, и по пути туда он успел дать хозяину несколько дельных советов. Он с интересом изучил большую шхуну, которую мы с Нильсом и хозяином еще не закончили строить, и поинтересовался, почему штевень такой изогнутый. А про хозяйство задал бесчисленное количество вопросов, желая узнать обо всем как можно подробнее – о величине угодий, о поголовье скота и о том, сколько возов сена умещается в сарае. Потом он уселся за стол и принялся делать какие-то пометки в небольшом блокноте, который всегда носил с собой. Отвечал я прилежно и со всем старанием, и да простит мне Господь эту похвальбу, но моя память и сообразительность необычайно понравились профессору. Однажды вечером, когда мы гуляли по берегу в поисках топляков, он, желая меня поддразнить, даже сказал, что если бы я не был неграмотным деревенщиной, то, возможно, стал бы когда-нибудь профессором. Эти слова навели меня на определенные размышления, и на следующий день я спросил у него, как люди учатся читать и писать. Профессор рассмеялся и ответил, что подобная наука занимает годы, много лет – и зародившаяся в моей душе надежда тотчас же увяла и засохла. Больше я с профессором об этом не заговаривал.

В Хорттене профессору понравилось – он прожил там почти две недели, а потом его подобрала одна из шхун купца Мадса Грегерсена, держащая курс из Тонсберга на Копенгаген.

Однако перед отъездом Томас Буберг успел преподнести мне лучший в жизни подарок, которому суждено было определить всю мою судьбу. Сначала он договорился с хозяином, что священник из церкви Нюкьерке научит меня писать и читать Священное Писание. И сам профессор начнет со мной переписываться – так он сможет следить за моими успехами. Затем они с хозяином решили, что если я окажусь способным, то по достижении семнадцатилетия отправлюсь в Копенгаген и поступлю в услужение к профессору, став его секретарем.

До сих пор я ежевечерне благодарю Господа за то, что судьба свела меня с Томасом Бубергом.

Спустя два года, вечером 25 августа 1699, я сошел на пристань в Копенгагене, столице государств-близнецов с единовластным королем Кристианом V.

Правда, тому оставалось править совсем недолго. Всего через несколько часов монарх скончался, а в окне королевского дворца появился престарелый господин в длинноволосом парике и выкрикнул, что король мертв, но должен здравствовать. Для деревенского паренька из Норвегии осознать такое оказалось непросто, но, к счастью, на дворцовой площади прямо возле меня стоял подмастерье башмачника – он и объяснил мне, что “здравствовать” будет наследный принц Фредерик, который отныне станет датским королем Фредериком IV.

О том, когда я приеду, Томас Буберг не знал, и мне пришлось самому добираться до его дома на улице Стуре Канникестрэде. Из-за кончины короля в городе поднялся переполох, поэтому, когда я отыскал наконец дом профессора, уже наступил вечер и столичные улицы озарились светом удивительных медных фонарей на высоких столбах.