Немецкое командование прежде отдало приказ, согласно которому готово принять в свои ряды венгерских солдат, желающих воевать на стороне немецкой армии, и обязуется обращаться с ними так же, как с сынами прочих народов, состоящих у них в союзниках.

В истории венгерского народа не раз возникала аналогичная ситуация, когда мадьяры — ведомые дерзкими командирами — устраивали прорыв в немыслимые дали.

В силу всех вышеуказанных обстоятельств я вынужден предоставить каждому из вас самому решать свою судьбу, поскольку не могу дать вам ни продовольствия, ни боеприпасов, ни выполнимой боевой задачи.

Венгерская отчизна всегда с благодарной любовью будет вспоминать своих героических сынов, чья участь мало с кем может сравниться в истории венгерской нации.

Прощайте, венгерские солдаты!

Красный Олым, 1 февраля 1943 года.

Генерал-майор граф Штомм, командир корпуса»

Нелегкая задача ждет исследователя, которому когда-нибудь захочется составить четкое представление о том, как жили, мыслили и менялись вместе с меняющимися временами венгерские военнопленные в Советском Союзе. Централизованный сбор данных, насколько мне известно, не производился. Заниматься этим в частном порядке трудно, поскольку многие тысячи венгров находятся примерно в пяти сотнях лагерей, разбросанных далеко друг от друга; они обитают в неодинаковых условиях, в разном климате, в специфических трудовых рамках. Правда, непрестанное колебательное движение сближает даже самые отдаленные точки, но к данным, полученным от отдельных лиц, следует относиться крайне осторожно. Ничто не может так искажать целостность истины, как разрозненные факты.

А между тем было бы очень важно прояснить этот вопрос. Ведь по прихоти истории число венгров, которые, будучи в расцвете творческих сил, целые годы проводили и проводят в военном плену, превышает полмиллиона. Это важнейший орган тела нации, значительный процент мужского населения, который в настоящее время живет за пределами страны, там набирается опыта, меняется и развивается. Эти люди не просто очутились вдали от родины — они оторвались от нее, выпали из кровообращения и внутренней жизнедеятельности отчизны. Когда эти живые токи возвратятся в тело нации, они будут совсем другими, чем были на тот момент, когда их оттуда вычерпали. Это развитие — историческое, потому и воздействие его окажется в высшей степени значимым, даже более того — возможно, также историческим. В прошлом нашего народа не найти ни единого примера, когда столь огромная масса людей жила бы вне пределов страны, подвергаясь активному воздействию нового общественного строя.

Нижеприведенные данные не могут претендовать на полноту. Правда, я составил их на основе материалов, которые собирал почти четыре года, но собрание мое не было систематизированным, и материалы не раз гибли. И хотя жить мне довелось во многих лагерях, среди соотечественников из самых разных социальных слоев, все же осталось немало лагерей, с которыми у меня не было никакой связи. Стало быть, эти записи означают скорее начало исследовательской работы, а не ее завершение, и неполнота их объясняется не ленью или недобросовестностью собирателя, а обстоятельствами сбора материалов. Ведь плен и этой работе воздвиг противоестественные барьеры.

Сколько нас, мы и сами не знаем; десятки или сотни тысяч венгерских военнопленных обитают в несметном количестве лагерей, разбросанных на необозримых пространствах страны в двух частях света. Почтовой связи меж лагерями не существует; ни с домом, ни друг с другом мы не переписываемся. Лишь поезда приходят и уходят, длинные эшелоны с военнопленными тянутся отсюда за Урал или с востока обратно, в европейскую часть. Эшелоны прибывают часто; мы толпимся у ворот, поджидая новеньких, которые сперва выспрашивают нас про здешние условия, а уж потом рассказывают про свое житье-бытье.

Таким образом постепенно — с той же медлительностью, с какой ползут года, — мы все-таки узнаем кое-что друг о друге. Есть у нас даже своя печатная газета — «Игаз Со», «Правдивое слово», — ее издают в Москве; оттуда тоже можно почерпнуть сведения, прочесть письма. Иной раз и нам самим приходится совершать путь то с севера на юг, то в горы, то к морским берегам — куда судьба забросит. Из распространяемых слухов, ненароком оброненных слов, а в основном по воле случая медленно, но верно все же вырисовывается общая картина. Картина того, как жил, что чувствовал, о чем думал военнопленный, самое убогое и беспомощное из всех созданий Господних.

* * *

В начале начал, в «первобытный период», когда приходилось бороться за существование, пленный абсолютно ничего не воспринимал. Надо было выжить. Жить — значило быть эгоистом. Пленный был предоставлен самому себе. Его окружали мрак и непробиваемая оболочка, где был он один-одинешенек, как орех в скорлупе. Даже зависти он не знает. Если голоден и видит у другого хлеб, то даже не задумывается над тем, что хлеб — чужой. Хлеб это хлеб, надо его схватить и съесть.

Многие воровали хлеб. И сейчас иногда крадут. Интересно, что когда поймают вора, то долго спорят и обсуждают, как с ним поступить: доложить начальству, отвалтузить или попросту заставить возместить ущерб. Решение выносится всем бараком, и вора ждет битье или карцер. И лишь в крайне редких случаях — презрение.

Дома, на родине, вора подвергают остракизму. Здесь поколотят, и дело с концом. Это не эмоциональная ущербность, а полное равнодушие. Абсолютная нулевая точка чувств, состояние, о котором глухо умалчивает литература. Возможно, оттого, что редко встречались примеры; но теперь и здесь этих примеров сотни, тысячи.

Все мы наслышаны о том, что человек убивает в состоянии аффекта. Из-за любовной страсти, из корыстных побуждений, ради женщины, золотого кольца или чего-либо другого, но всегда одержимый страстью. И вот вам, пожалуйста, масса людей, бесстрастно, тупо и равнодушно сносивших смерть. Нужны примеры? Они есть. И если мы выбираем отдельные примеры, то лишь потому, что имена большинства из них канули в забвение. Но кое-чьи сохранились.

* * *

Дёрдь Нанаши, врач из Будапешта. Известный спортсмен — то ли пловец, то ли ватерполист. Зимой 1943-го ему ампутировали обе ноги по колено. Несколькими неделями позже он попал в этап; место в вагоне нашлось только на верхних нарах. На шестые сутки нары расшатались и стали крениться. Верхние «пассажиры» чувствовали себя как на скользком склоне. Хватались, цеплялись за доски. Вагон трясло, нары шатались и все упорнее сползали вниз. Раны Нанаши были далеки от заживления, в ту пору даже царапины и те затягивались с трудом. Нанаши сползал к краю и орал от боли.

Иногда кто-то делал над собой усилие, усаживал раненого повыше и подпирал какой-нибудь деревяшкой. Это не помогало. Надо было поднять нары да укрепить парой гвоздей. В вагоне находилось тридцать пять человек, но ни один и пальцем не шевельнул. Не в слабости было дело — в равнодушии. Нанаши стенал и кричал еще двое суток, потом умолк. Никто не замечал его стонов, никто не заметил его смерти.