Несмотря на это Западная Европа была сильно разорена нападавшими. Если разместить на карте Европы значки, отмечающие области, обращенные в руины различными набегами времен второй волны, то чистой не останется почти ни одна страна. Побережью Германии посчастливилось избежать венгров, но у викингов стало обыкновением систематически направлять на них свои атаки. В Италии все равнины опустошили венгры, а сарацины — почти все горы; в прибрежной полосе сменяли друг друга мусульманские и скандинавские пираты, не говоря уж о славянах на склонах Адриатики. На некоторые области, например, низовья Роны, последовательно обрушились четыре лавины завоевателей: арабы, пришедшие из Испании, викинги, на короткое время закрепившиеся в Камарге, мадьяры, хлынувшие в приронский коридор, и сарацинские пираты, постоянно приглядывавшиеся к побережьям. В то время как нашествия на Византийскую империю, даже в VI в., были, в общих чертах, похожими друг на друга, исходя почти всегда из одного и того же сектора горизонта — что долгое время благоприятствовало обороне, — те, которыми займемся мы, сходятся в одну точку. Они отовсюду разом накатывают на ошеломленную Европу, которая не знает с какой стороны защищаться. Особенно ощутимой эта особенность оказывается в Галлии: в 870–900 гг., на памяти всего одного поколения, там появляются викинги, в основном с северо-запада и запада, но зачастую также с севера или юга, венгры, которые приходят либо с востока, через Рейн, либо с юго-востока, пересекая Альпы, и сарацины, наведывающиеся на средиземноморское побережье. Это наложение и совпадение объясняет то, почему, несмотря на небольшую численность нападавших и часто очень стремительный и кратковременный характер походов, потрясение было колоссальным. Но когда новые варвары утихомирились, Запад, оставшийся наедине со своими руинами, постепенно вновь обрел равновесие.

Для того чтобы выдержать это испытание, у Европы уже не было таких ресурсов, как в V веке. Римская империя выжила лишь на Востоке, где она еще раз продемонстрировала свою действенность. Ей удалось одновременно отразить наступления, которые на Балканах вели против нее болгары и степные народы, а в Азии — иранцы и арабы; после тяжких времен, когда, как, например, в 626 и 718 гг., врагам с востока и запада удалось взять в свои руки Босфор, она смогла пережить новый расцвет. Основную славу приносит ей многовековая дисциплина, унаследованная от Поздней Римской империи, хотя более непосредственным образом эти победы связаны с серьезными преобразованиями, вроде создания фем3. Однако на Западе ничего подобного не существорало. Христианское сообщество гам было глубоко разобщено. То немногое, что от него еще сохранялось в Испании, было охвачено раздробленностью, порожденной рядом географических причин и усиленной ностальгией по готскому королевству в Толедо4. После разгрома остготов5 Италия не вернула себе ни духовного, ни политического единства даже тогда, когда франки энергично прибирали к рукам древнее лангобардское королевство. Великобритания достигла единения в вере, но в областях, заселенных кельтами и германцами, так и не были созданы прочные политические структуры или существенные оборонительные средства.

Краеугольным камнем Запада служила империя Каролингов. Однако это было недавнее строение шаткой архитектуры. С самого начала нацеленная на наступление, она никогда не сталкивалась с по-настоящему серьезными проблемами обороны. Ее правящий класс не испытывал недостатка ни в энергии, ни в средствах, но у него было мало опыта, и его наиболее выдающаяся часть, высшее духовенство, питала горячую страсть к программам, настолько обширным, что рассчитывать на их практическое осуществление было почти невозможно. Строению, столь быстро возведенному Карлом Великим6, не хватило зрелости, когда начался натиск, которого оно никак не ожидало. Поэтому необходимо снова подчеркнуть это отличие: к тому моменту, когда в 406 г. был прорван лимес7 на Рейне, проблема варваров уже более четырех веков на давала покоя чиновникам и императорам Рима, в то время как при Людовике Благочестивом8 франкская аристократия, в своих неосуществимых мечтах о братском согласии, христианской солидарности и чуть ли не разоружении, дала застигнуть себя врасплох. Никакой науки о враге, выработанной в Риме поколениями ветеранов, у них не было. Отсюда размах катастрофы, которая была в равной мере интеллектуальной и политической.

Несмотря на все отличия, которые мы только что подчеркнули, второй подъем завоеваний не столь радикально отличается от первого, как можно было бы предположить. Разумеется, у исламского и славянского феноменов практически не было прецедентов. Однако процесс, который вывел на арену мадьяр, а затем вслед за ними хазар, печенегов и куманов (половцев), идентичен тому, который пятью веками раньше воодушевлял гуннов, так же, как и другие степные народы; все — социологическая мотивация, военная тактика, экономические характеристики, вплоть до пункта назначения — паннонского бассейна, — демонстрирует поразительное сходство. Притязания средневековой венгерской историографии на наследие Аттилы не случайны. Сами масштабы исторического феномена могли бы быть сопоставимы, если бы в конце концов мадьярам не удалась та трансформация, которой пренебрегали все их предшественники, и которая превратила лихих кочевников в прочно осевших на земле крестьян.

У викингов также были свои предтечи, однако они кроются в закоулках истории великих германских завоеваний. Речь идет прежде всего о герулах, датском народе, ветвь которого попробовала свои силы в крупномасштабных путешествиях по рекам и морю: в III в. — по будущему маршруту варягов через Россию, Понт Евксинский и Эгейское море, а затем, в V в., — по пути викингов, который привел их к западным берегам Галлии и Испании. Однако, в первую очередь, мы должны припомнить саксонских пиратов III–V вв., предвосхитивших викингов в том, что касается не только морских путешествий, но еще и многочисленных поселений: например, в восточной Англии, Бессене, на нижней Луаре. Сходство настолько заметно, что следует предположить наличие непрерывной традиции, связывающей два этих движения. Впрочем, эти два народа так близки друг к другу, что на колонизованных ими землях, особенно в Нормандии, лишь с трудом можно распознать долю участия каждого из них.

Связь между саксонскими и скандинавскими миграциями — это больше чем просто гипотеза. Она засвидетельствована как археологией, так и историографией. После обнаружения королевского захоронения в Саттон-Xif, сходство которого со скандинавскими погребениями очевидно, не осталось никаких сомнений а Les vagues germaniques (87; 149–150) в существовании контактов между Англией и Скандинавией даже после конца англосаксонской миграции. Письменная история приносит другой весомый аргумент: английский эпос о Беовулъфе, сюжет которого является датским в своей основе, доказывает, что островное общество сохраняло неослабный интерес к делам Скандинавии. Наконец, вспомним, что между концом англосаксонских миграций (незадолго до 500 г.) и первым датским походом во Фрисландию (около 520 г.) нет никакого, если так можно выразиться, зазора.

Присутствие саксов на земле будущей Нормандии ставит множество почти неразрешимых проблем. Оно подтверждено в VI в. двумя высказываниями Григория Турского9, называющего среди союзников армии Меровингов10 в борьбе против бретонцев, Saxones Bajocassini, «саксов из Байе» или «из Бессена». Нет никакой возможности узнать, прибыли ли они по суше или по морю. Тремя веками позже тексты IX в. помещают в прибрежный район Бессена область, называемую Otlinga Saxonia: обязана ли она своим называнием самим саксам, или побежденным, депортированным из родных мест Карлом Великим? Нам это неизвестно. Наконец, с XI в. мы находим в районе Кана некоторое количество топонимов (на — tun и — ham), которые можно было бы объяснить, исходя из древнесаксонского языка, если только они не являются скандинавскими, что также вполне вероятно. Трудно построить из этих обрывков систему, которая бы все объясняла. Однако отдельные авторы без колебаний приписывают саксам некоторые из наиболее распространенных в Нормандии топонимических основ (например, названия, заканчивающиеся на — fleur). Эта гипотеза остается филологически спорной и исторически невероятной, хотя скандинависты еще не внесли в этот вопрос желаемой ясности.