— Так я поехала, мама.

— Хорошо, деточка. Но как ты долго собиралась! Надеюсь, ты успеешь вернуться до темноты.

— Да-да, конечно. Но ты уверена, что это все?

— Ну разумеется.

— Совершенно уверена? Поехать еще раз будет уже поздно.

— Разумеется, я уверена, — ответила Алвина, выпрямляясь в кресельном седле еще больше, и засмеялась. Возможно, когда-то смех этот и был очаровательным, но теперь в нем появилось что-то жесткое, вымученное, кудахтающее. Он словно провозглашал неопровержимую истину: прочие люди — либералы, лавочники, большевики и так далее — бесспорно забывают, но память Алвины, подлинный продукт Британской империи, ни на какие провалы не способна.

— Джорджи, — произнес полковник с обычной размеренной властностью, — по шоссе не езди! Хулиганы за рулем — это просто бич. Мы не хотим, чтобы тебя принесли домой на носилках.

— Хорошо, папа! — Лишние две мили по проселкам… ну да ничего. — До свидания. Я должна лететь!

— До свидания. Только осторожнее, деточка.

Джорджи чуть было не хлопнула дверью. Как старики любят тянуть и мешкать! Жалко, что у нее так мало молодых знакомых. Почему-то почти все ее друзья были старше ее. Все-таки подло, что она практически незнакома ни с кем из блестящего кружка Марджи Стюарт… но, правда, Стюарты очень богаты… Так хотя бы с кем-нибудь из жутко странных, неприятных, зато интересных людей, которые летом приезжают на воскресенье к мистеру Перфлиту. (Мистер Перфлит был местным интеллигентом.) Джорджи злобно налегла на педали, пробивая стену ветра. Да, подло сидеть взаперти со стариками, которые ничего уже не хотят — только расположиться поудобнее, тянуть время и разговаривать о прошлом. Но тут ее ожгло сострадание, и ей стало совестно. Ведь для них это тоже жутко, даже еще больше. С обычной своей смутностью так и не повзрослевшего подростка она ощутила ужас, беспомощность и горечь старости — обызвествление артерий, одрябление плоти, жиреющей или высыхающей так, что выступают все кости. Лицо превращается в морщинистую маску, прежде ясные глаза тускнеют, энергия и интересы убывают, угасают, и самая личность в долгом трагичном диминуендо утрачивает связь с действительностью, тупеет, и человек становится неразумно упрямым, бесчувственным. Джорджи вздрогнула и быстрее закрутила педали, чтобы избавиться от этих мыслей. Какой малый срок им остается! Как это низко — злиться, что они посягают на ее жизнь, мечтать о том, чтобы вырваться из дома, увидеть новые лица, познакомиться с новыми людьми, болтать, кататься, наслаждаться всеми радостями и, может быть, — тут она порозовела, хотя никто не мог подслушать ее мыслей, — может быть, выйти замуж за приличного человека, обзавестись детьми. Ведь они же так добры с ней, так ее любят! У нее есть ее девочки-скауты, она может приглашать к чаю кого пожелает, у нее есть карманные деньги, она гостит у родственников — правда, тоже уже немолодых… Ей дано… ну столько всего! И очень дурно, что она злится только потому, что ничего не происходит, что ей скучно, а мама забывает, а папа и кузен все время просят ее о всяких мелких услугах: конечно, они легко бы обошлись без ее помощи и обращаются к ней просто из нежности, просто ища ее общества. Словно прокатиться на велосипеде в дурацкий Криктон и обратно ради тех, кто тебя любит, уж такое большое наказание!

Джорджи крутила педали в исступлении раскаяния и жертвенности. Она сполна испытала утешительную силу самоуничижения и твердо решила, что уж в это воскресенье, пусть льет дождь, пусть воет буря, она обязательно пойдет в церковь к ранней службе, а не проваляется в постели все утро, как прошлые два… нет, три воскресенья!

Пять минут спустя после того как дверь за Джорджи закрылась, Алвина нарушила тишину, хлопнув себя по колену амазонки, хотя и костлявому, с восклицанием:

— Ну вот! Я ведь знала, что забыла про что-то!

Полковник раздраженно заморгал: его уже дважды отвлекли от серьезных размышлений после второго завтрака!

— Так что же на этот раз? — спросил он с некоторым раздражением.

— Бутылку соуса к мясу.

— А! — с упреком вскричал кузен. — Алвина! Я же специально напоминал тебе и вчера и сегодня!

— Право же, Алвина, — раздраженно сказал полковник, словно впервые произнося слова, которые последние тридцать лет повторял по меньшей мере раз в неделю. — Тебе следует внести в ведение хозяйства какую-то систему. Сохранять счета, составлять списки необходимых покупок.

Алвина выпрямилась в седле и фыркнула пренебрежительно.

— Просто нелепо, что Джорджи вынуждена тащиться на велосипеде в Криктон в любое время и в любую погоду, потому что ты не желаешь хоть что-нибудь помнить. Ты совсем не думаешь о девочке.

Словно киноковбой, летящий галопом, Алвина выстрелила с седла, поразив цель метко и беспощадно.

— Если бы о Джорджи думали, — сказала она, — половина дохода семьи не тратилась бы на букмекеров и бессмысленные поездки в Лондон и у Джорджи был бы маленький автомобиль. Не говоря уж…

— Ну-ну, — деловито вмешался кузен. — Тише, тише. Опять вы, голубки, принялись клевать друг друга!

Эту милую шутку он придумал в те давние времена, когда любовная ссора чуть было не положила конец помолвке Фреда и Алвины. Кузен весьма гордился тем, что благодаря его усилиям был все-таки заключен брак, оказавшийся столь благополучным — в целом.

Полковник сердито взглянул на Алвину поверх очков, которые надел только для этого разговора. Он знал по опыту, что не может тягаться с Алвиной в домашних стычках, вопреки всем своим свершениям на плацу и поле брани. Он снял очки, дважды невнятно буркнул, словно из презрения не желая преследовать обращенного в бегство, да к тому же ничтожного, врага и вернулся к своим размышлениям.

Сагу о Смизерсе, Муза, поведай, спой мне куплетик о сыне Мейворса.

Черные туманы спускаются с горы. Духи убитых стенают в ветре. Подайте мне арфу, пусть струны трепещут! Нет более Оскара, погибли сыны Фингала!

* * *

Аристократична ли фамилия Смизерс? Возможно, она значится в «Дебретте» и, несомненно, внесена в Золотую книгу армейских списков. Тем не менее она ближе безвестным тремстам, оборонявшим Фермопилы, чем нью-йорскским Четыремстам семействам, этим crime de la crème[2]. Правда, Смизерс тяготеет более к честным ремеслам, чем к блеску герцогских и графских корон, но два поколения в армии способны сотворить чудо. Полковник Смизерс был, бесспорно, джентльмен. Когда он шел военно-подагрической походкой, чуть вразвалку, на ногах его звенели невидимые шпоры, и даже дома вставали по стойке «смирно», а деревья отдавали честь. Отдаленный мотивчик шарманки тотчас преображался в гренадерский марш. Смизерс был воплощением истинного армейского духа.

Фред Смизерс увидел свет на воинском транспорте вследствие небольшого арифметического просчета то ли маменьки Смизерс, то ли богини Луцины. В детстве он никакими особыми способностями не поражал, но родители с гордостью подмечали в нем явную склонность к военной карьере. Он при первой возможности сбегал от латинских склонений и спряжений к ручьям, в долины, на холмы. «Градус ад Парнассум» внушал сему британскому Ипполиту невыразимое отвращение. Атрибутами его божества были винтовка и шомпол. С той тонкой градацией чувств, присущей лишь прирожденному охотнику-спортсмену, он умудрялся любить лошадей и собак нежнейшей любовью и вести беспощадную войну с дикими обитателями лесов, лугов и речек от куропаток до форелей, а в более поздние годы — от тигров до лисиц. Однако с тех пор, как миновала золотая пора детства и рогаток, он больше никогда не сражал синиц и не покушался на жизнь заматерелых котов, сколь ни обильна и ни соблазнительна была эта дичь. Он свято соблюдал все благородные требования охоты и травли: кротких и робких косуль бил из ружья с телескопическим прицелом; кабанов колол пикой, пренебрегая более нежными и сочными хрюшками родных вересков; над кряквами изволил чинить расправу дробью пятого номера, но к лисицам, пусть они и родственницы собак, брезговал прикасаться и предоставлял расправу с ними братоубийственным зубам.