Находящийся под впечатлением Хорес незамедлительно пригласил полковника и миссис Смизерс отобедать у него. Вначале он ошибочно полагал, что Смизерс не только достойно входит в военную касту, но и богат, то есть принадлежит к сельской знати. Однако Хорес был проницательным не зря: слушая бесконечные военные воспоминания своего гостя, он скоро обнаружил, что тот нищ, и, естественно, утратил к нему всякое уважение. Пусть Смизерс разговаривал с Китченером на равных — Хорес обводил вокруг пальца людей и почище Китченера. К тому же манеры Смизерса вызывали у него раздражение: он и сам хотел бы обладать такими, но что-то у него не получалось. На первой охоте он поставил Смизерса справа от себя, а кузена слева. И Хореса порядком взбесило, что ему удалось подстрелить только одного из десяти его собственных фазанов, а кузен уложил трех из пяти, полковник же, паля направо и налево, добыл девять из десяти. Собственных фазанов Хореса, как вам это нравится? А ведь каждый выводок обходился ему по меньшей мере в соверен!

По простоте сердечной Смизерс пришел от Хореса в восторг и сказал Алвине, что он превосходный малый. Внимательно проверив принципы Хореса, полковник убедился, что он глубоко предан Королю, Отечеству и даже Церкви. Сам Смизерс особенно Церкви не прилежал, но считал ее очень полезным институтом для женщин и прочих низших чинов. Как и Хорес. Убедился Смизерс, что и в рабочем вопросе Хорес занимает крайне здравую позицию. В жировой промышленности назревала забастовка, и Хорес нервничал. Он сказал Смизерсу, что положение крайне серьезно, что он (Хорес) будет разорен, а Отечество окажется на грани катастрофы, если ему придется каждую неделю платить каждому своему рабочему на два шиллинга больше. А Смизерс сказал, что Отечество, конечно, подожмет хвост, а выход только один: перестрелять всех этих агитаторов вроде Как Его Бишь Там? вздернуть всех до единого, да повыше! А Хорес, вспомнив вовремя правильную интонацию, объявил, что рабочие, черт побери, выдаивают Отечество досуха. И Смизерс еще больше уверовал, что Хорес — превосходнейший малый.

Но хотя сэр Хорес не взял назад разрешения удить его рыбу, стрелять фазанов, он Смизерса более не приглашал, а обедать — раз в год. Смизерс не мог понять причины. Чем он обидел сэра Хореса? Конечно, во всем виновата Алвина! Беда же заключалась в том, что, совершая в жизни разные ошибки, он, в частности, не удосужился постичь суть коммерческой проницательности. Иначе бы он знал, что коммерческая проницательность, пусть даже она купается в золоте, никогда не станет тратить деньги и любезность на людей, с которых взамен ничего получить нельзя.

Вот так закат дней Смизерса, английского джентльмена, охотника-спортсмена, мастера лисьей травли, любителя рыбной ловли, окутался серой скукой. Он спасался от нее, ставя по телеграфу, правда, мизерные суммы, но зато часто, на лошадей, которые не могли не прийти первыми, — и обычно проигрывал. Спасался он от нее, иногда вырываясь на сутки в Лондон скоротать вечерок у себя в клубе. С кем коротал Смизерс эти вечера? Он был пожилым человеком, но… О, овдовелая подушка Алвины! О, неотразимое обаяние бесед с отставными адмиралами и генералами, чьи длинные волосы прилипали к жилетам Фреда, а рисовая пудра оставляла следы на его рукавах.

Жизнь была скучна и для Алвины, а для Джорджи так очень скучна. Где были охотничьи балы, званые вечера у соседей, блестящее общество — все то, о чем она грезила? Где были катание на коньках, лисья травля, поездки на скачки, праздники у самых знатных фамилий графства, гольф, бридж, автомобильные прогулки? Шестьсот фунтов годового дохода — вполне исчерпывающий ответ. И где были молодые люди, воздыхатели дочери полковника, расцветшей как роза, прелестная роза? Джорджи не была хотя бы хорошенькой, Джорджи не была богатой, а тысячи и тысячи молодых людей заполняли бесчисленные ряды могил, или жили на две сотни фунтов в год без всяких надежд на будущее, или они были богаты, и она никогда с ними не встречалась, или они были никчемны и хотели, чтобы их содержали, или были разбросаны по всему миру от Гондураса до Гонконга, от Лабрадора до Малаккского пролива, управляя Величайшей Империей Мира, или трудились в гиблых местах (с годовым отпуском каждые три-пять лет) за тысячу фунтов в год и умирали, а в лучшем случае обзаводилисьжелчным цветом лица и больной печенью — и все, дабы нефть, копра и кофе, каучук и чай, металлы и минералы без оскудения поступали оптом в распоряжение Хореса, Великого Патриота, и его приятелей. Как старого полковника не призывали к себе могущественные лорды и сыплющие золотом цезари, так ни единый младой Лохинвар не прискакал за Джорджи.

Супруга и дщерь полковника Смизерса смотрели на посещение церкви самым подобающим образом — как на долг и в то же время удовольствие. Некоторая тягостность этого долга (тщательно скрываемая) подслащивалась для них возможностью разглядывать модные платья, обмениваться приветствиями с соседями, а то даже и приглашениями. Полковник не разделял их благочестивого усердия. Пора парадов, в том числе и церковных, для него миновала. Впрочем, было бы несправедливо назвать его свободомыслящим. Строгий блюститель военной дисциплины, он с подозрением относился к любой свободе, а его воздержание от мыслительных процессов не было аскетическим только потому, что процессы эти никогда не доставляли ему никакой радости. Если он иногда и посещал церковную службу, то, подобно сэру Хоресу, лишь для поддержания по-своему полезного института. Когда же Церковь не спешила исполнить свой патриотический долг? Когда же она не ополчалась на беспорядки и вредные требования рабочих агитаторов?

Преподобный Генри Каррингтон, магистр искусств, уже имел некоторый опыт с новыми приходами. Когда он только приехал в Клив, то ничуть не удивился, что в первое воскресное утро церковь оказалась почти полна. Он не поспешил сделать вывод, что ему досталась паства, отличающаяся редким религиозным рвением. Правда, отчасти он оказался тут потому, что его приверженность доктрине «низкой» церкви должна была послужить противоядием от замашек прискорбно «высокого» англокатолика (порожденного конгрегационализмом), который оскорбил благочестие части прихожан, куря во время службы ладаном, повесив в церкви распятие и называя причащение «мессой». Нет, мистер Каррингтон прекрасно понимал, что заполненные скамьи объясняются просто желанием взглянуть на нового священника. Монотонность сельской жизни Клива, Мерихэмптона и Падторпа мало чем разнообразилась. Кроме субботнего футбола или крикета на дорогостоящем спортивном поле сэра Хореса да редких концертов, на которых местные таланты изощрялись в гнетущей сентиментальности и еще более гнетущем юморе, занять досуг было нечем — только томиться бездельем, спать и сплетничать. Новый священник дал, так сказать, приходу поразвлечься после долгих-долгих дней тягостного однообразия.

Когда под лязгающий звон единственного колокола Алвина с Джорджи вошли в церковь, там стояла студеная благопристойная тишина. Никто не стучал подошвами, не толкался, не плевался, не скрипел стульями, не шептался громогласно — ни намека на кощунственные нарушения благочиния, на языческую суматоху, которую все еще можно наблюдать в епархиях Южной Европы под властью римских суеверий. Тут вы вступали в Дом Господа, и дух Нокса не давал вам об этом забыть. Сам Фальстаф увял бы в подобной обстановке и повел бы себя безупречно. Священный покой нарушался лишь слабым шуршанием, старательно приглушенным кашлем и непростительным шлепком упавшего на пол молитвенника. Мистер Каррингтон вышел из ризницы в отлично накрахмаленном стихаре, и прихожане чинно, солидно, благолепно приняли позы надлежащего внимания.