Все это докладывал лейтенант Смагленко командиру разведроты мотострелковой бригады капитану Санникову, уже поздним вечером в командирской палатке сидя на свернутом спальном мешке, возле печки-буржуйки.

– Все ясно, – подытожил ротный. Это был невысокий, темноволосый, очень подвижный человек. Он пользовался абсолютным уважением и авторитетом у всех за умение выслушать каждое предложение и принять хладнокровное решение в любой, даже самой сложной ситуации. – Эта их задумка не удалась, будем ждать следующей пакости. Как там твои? Охранения выдвинул?

– Да. Вниз по откосу над обрывом. Хоть по зеленке не видно, зато слышимость отличная – по круче тихо не пройдешь.

– Давай. До рассвета доклад каждый час.

Разведчики первого взвода сидели возле костерка и блаженно переваривали только что поглощенный сухпай.

– О, взводный! Тащлейнант, тут ваш чаек горячий дожидается, – первым заметил командира балагур Лешка Швец.

– Горячий – это хорошо. Кто на посту?

– Макс и Снайпер – только заступили, – доложил Николаев.

– Они поели?

– Да, первыми.

– Хорошо. Тушим костер – уже темнеет.

Разведчики слаженной командой приготовились к ночевке на околице с виду такого мирного и тихого, но в наступившей темноте грозного и опасного селения Хиди-Хутор. В сотне метров вниз по откосу сооружен секрет в виде окопчика, где они будут охранять сон товарищей. Связь, как всегда, в обнимку с рацией, ведь через каждый час он будет докладывать ротному. Взводный Смагленко и замкомвзвода Николаев поделили ночь пополам, чтобы поменять смены и следить за дорогой.

Ночь была холодной и ветреной. Плотные тяжелые тучи, роняя, время от времени, набухшие снежинки и капли ледяной воды, неслись на север. «Ко мне домой полетели», – подумал Святой, натягивая на голову плащ-палатку. Заткнул концы ее под себя, и еще раз проверил, нет ли щелей, и только после этого чиркнул спичкой, посветил на часы – два часа двадцать пять минут, прикурил сигарету и тут же вынырнул из-под плащ-палатки. На несколько секунд прикрыл глаза, чтобы быстрей привыкли к темноте после света спички. Затем руку, с зажатым в кулаке огоньком сигареты, быстро сунул за пазуху. Наклоняя голову, затягивался и выпускал дым внутрь, под бушлат, чтобы не огонек, не дым не выдали его в кромешной тьме.

Хлопок выстрела в застывшей холодной тьме показался не реальным. Порывистый ветер не дал Николаеву определить направление. Красная сигнальная ракета прошипела в черном небе, сразу застрочила длинная автоматическая очередь.

Наши!

– Тревога!

– Четверо, перебежками – на помощь!

– Остальные – круговая оборона!

– Прикрывать!

– Сигнал о нападении в эфир!

На размышление и выполнение команд десяток секунд. Когда подобрались к секрету, то увидели, что Димка Десант лежал на дне окопчика в неестественной позе. Возле него на коленях стоял Прист с автоматом на изготовку.

– Что…?

– Выстрел, один из зеленки. Пуля попала в плечо. Он еще живой. Я уколол ему промедол, один кубик. Потом шмальнул наугад, по кустам.

– Откуда стреляли?

– Не засек.

– Святой, остаешься.

– Десанта на плащ-палатку, – четкие команды взводного расшевелили разведчиков, оцепенело смотревших на раненого. – Понесли. Спасем!

Святой в это не верил. Он слушал, как стонал Димка, когда его перекладывали. Видел его безжизненно-бледное лицо. Еще он, когда поднимал раненого, рукой наткнулся на кровь на пояснице. Это означало только одно – на вылет. Пуля вошла в плечо – вышла на пояснице, по пути могла задеть сколько угодно жизненно-важных органов.

«Две недели, – думал Николаев, оставшись один и всматриваясь в зловещую темень смертельной зеленки, – Две недели прослужил у нас Димка».

Он вспомнил, как две недели назад в роту пришли новенькие. «Молодое пополнение» в шутку их называли, но абсолютное большинство из них были контрактниками. Димон сам напросился в разведку – понимал, где самое рискованное и ответственное место. Его без колебаний зачислили, ведь он второй раз пришел на чеченскую войну. Первый раз – на срочной службе, в десантных войсках. Принимал участие в первом штурме Грозного в 94-м году. Тогда, совсем еще салага, отслуживший полгода, выжил в этой страшной мясорубке, проявил себя – наградили медалью «За отвагу».

Когда Николаев узнал об этом, он спросил:

– Зачем тебе было сюда возвращаться? Смерти ищешь?

– Нет. Понимаешь, после Грозного часть вывели из Чечни на переформирование, потому что были большие потери. Мы думали скоро вернемся. Все мужики рвались в бой, хотели отомстить, показать себя. Но полк остался в России. Я дембеля еле дождался. Сразу в военкомат и подписал контракт в Чечню. Дома пробыл всего два месяца.

– У тебя что, родных нет?

– Есть. Мать в Твери.

Николаев смотрел и понимал, что этот двадцати одного года от роду парень действительно пришел на войну. Дома времени не терял – выточил нож-финку. С собой взял даже крохотные плоскогубцы, не говоря о фонарике, нитках, шиле, компасе, и куче разной мелочи, которой нет под рукой во время боевого выхода. Весь взвод обращался к нему то за маленьким, но удобным консервным ножом, то за таблеткой анальгина.

Пока Святой вспоминал все это, сидя в промозглом окопе, вернулся Прист. Начитанный здоровяк и острослов из Подмосковья был угрюмым и рассеянным молча устроился на свое место и затих.

– Ну? – не выдержал Николаев.

– Умер. До медиков донесли. Они успели только еще один промедол вколоть и начали раздевать. Он застонал и… Всё. Вот у меня его часы остались. Выживу – отвезу его матери в Тверь. Пусть будет память о сыне.

– Вот, блин. Значит, не он смерти искал, а она его нашла, – пробормотал Святой.

– Чего?

– Да так.

Разведчики надолго замолчали, и, как будто дослушав их до конца, с неба тихо сыпанул густой, разлапистый, мокрый снег. Он быстро и бесшумно покрывал голые, мокрые ветви деревьев, черную, прошлогоднюю траву, головы и плечи бойцов.

– Черт бы побрал эту слякоть, – прервал затянувшееся молчание Прист, кутаясь в бушлат и поправляя под собой кучу сломанных веток, которые составляли прослойку между землей и телом.

– Через полчаса должна быть смена.

– Димку жалко. Опытный же был пацан, черт его дернул закурить.

– Да, четко, гады, сработали – по вспышке.

– Наверняка и нас сейчас пасут.

Помолчали, вглядываясь в зловещую, враждебную и мокрую темень.

– Жрать охота, – обращаясь сам к себе пробубнил Прист.

– Понятно. За день столько отмахали. Да и холод собачий, – поеживаясь, согласился Святой, потом помолчал и добавил, – Старшина сегодня вечером заявил, что у него уже и хлеб кончился. Завтра выдаст, как и сегодня, по две банки кильки в сутки на человека, но теперь уже без хлеба.

– Ух, сволочи! – злобно процедил Прист, – я эту кильку в томате и на гражданке никогда не ел. Разве только на закусон с мужиками, с получки. Теперь точно – если жив останусь, то до конца дней моих скорбных, она мне в рот не полезет.

– Слушай, Святой, – немного помолчав, предложил Прист вполголоса, – куда они нашу тушенку девают? Понятно, говяжью можно чичикам продать, но ведь свинину они не едят.

– Спроси, чего полегче. Сегодня встретил земляка из пехоты. Патроны у меня попросил. Дал ему несколько пачек и пару РГДешек. Слава богу, этого добра у нас в разведке хватает.

Прист неопределенно хмыкнул, то ли, соглашаясь, то ли осуждая кого. Потом, положил руку на живот и проговорил:

– Не знаю, кто как, а я на этой кильке еще дня два выдержу, не больше. Потом.… Потом не знаю.

– Потом старшину съедим.

– Не буду. В нем говна много.

Старшина в роте пользовался стойкой непопулярностью за свою заносчивую спесь, лень и открытую трусость. Когда Николаев уловил момент и, невзирая на субординацию, с откровенным презрением высказал все это прапорщику, тот нисколько не смутился и с подленькой улыбочкой заявил, что ему осталось несколько недель командировки, и он хочет попасть домой живым. «И богатым?» – глядя ему в глаза, добавил Святой. Старшина ничего не ответил, только злобно сверкнул глазами, круто развернулся и пошел к своим ящикам.

Размышления прервали пришедшие Костик и Макс. Святой думал – на смену, оказалось, нет.

– Мы на усиление, по радио передали, что возможно движение духов в нашем направлении. Так что до утра вся рота находиться в окопах, – рассказал Макс, потом весело добавил, – Мы вам