– Личные… Да прямо сказать, зверь мужик. С таким на медведя ходить, рогатины не надо. Пил, как зверь. А оплошал, ну не знаю, за столько лет, раза два может. В смысле, на ноги слаб оказался. А так нет, все своим ходом: уход, приход, все путем. Открытый он был, щедрый, на язык заводной. Да чего, красивый, можно сказать, мужик был. И как человек, и так. Бабы на него вовсю глядели. Ну да ему дюжинка бочкового да хорошее ля-ля, а чего вокруг – летай фанера.

– Вот вы все время про Мартина Марло говорите «был». Был щедрый, был открытый. Он что, по-вашему, сейчас переменился?

– Да ладно, начальник, за фуфло не держи. Пришили Марло. Как говорится, трубец котенку. Чего смотришь? А то стал бы ты меня за так слушать.

– Как же это вы успели так быстро узнать?

– Чего быстро? Уж с неделю тебе на Смоляге любой керя скажет: трубец котенку. Отдал Марло концы насовсем.

– А вот тут вы и ошибаетесь. Тут у нас с вами самое интересное и начинается. Дело в том, что Мартина Марло действительно нет в живых. Давайте займемся вот чем. Постарайтесь как можно точнее все припомнить, и расскажите, когда именно и где вы в первый или второй раз услышали о смерти Мартина Марло.

Очнулся от боли. Или очнулся и почувствовал боль. Какая, к такой-то, разница? Он лежал на ковре, прямо посередине огромной гостиной, залитой кремовым светом заходящего за высотное здание солнца, еще интенсивнее подкрашенного громадными шелковыми занавесями.

Ощупал затылок. Так, кровь пошла, но немного. Уже и подсохло почти. Негромко охнув, приподнялся сначала на четвереньки, добрался в этой позиции до пузатого, красного дерева, буфета и, уже подтягиваясь за него, встал на ноги.

Помотал головой. Если и сотрясение мозга, то пустяковое. Выходит, молодец «хорёк», не изуродовал. Выходит все-таки классический метод проникновения в квартиру. Без вышибания дверей и тем более без мокрухи.

Оглушил входящего, втащил его, зашел сам, сделал, что нужно, и ушел. А вот что ему было нужно?

Мартин Марло – вон он, лежит на диване, в противоположном углу. Неестественность позы и каменная ее неподвижность ясно говорят, что лежит он мертвый. Нечего и подходить.

Может быть, «хорёк» его и пришил? Нет уж, не в склад, не в лад. Ему позвонили два часа назад – ну, может быть, плюс самое большее пятнадцать минут, которые он валялся на ковре, по солнцу видно, что не больше, – и неопознанный им, не представившийся мужской голос сказал: «Марло убили. Поезжай к нему. Если хочешь узнать, кто да что, действуй по обстоятельствам».

Он, конечно, сразу перезвонил Мартину. Никто не ответил. Да он и без этого сразу понял, что все так и есть.

Так дела не делаются. В том смысле, что просто так не звонят и такие вещи не говорят.

Марло могли убить из-за женщины. Он влезал в любую компанию, пикировал на нее и приземлялся внезапно и плотно, как Скайхок на палубу авианосца. Он лез прямо под линию декольте, и не всегда только глазами, таким дивам, которым он не мог оплатить четверть ремешка от их редикюля. И что самое смешное, делал это в присутствии тех, кто платил за них все. И что еще смешнее, бывал бит, но никому не удавалось нанести ему тяжкое увечье.

Да, в некоторые вечера из-за баб его могли пришибить десять раз в течение десяти минут. Но все-таки этого не случилось в течение двадцати лет.

И вообще, все это было всего лишь леностью мысли. Всякие подобные банальности, спокойные и необязательные, отменялись самим фактом вот этого самого звонка. Сообщения. Ибо почему позвонили именно ему?

Ведь он знал Марло не так уж и близко. А потом вообще, почему надо кому-то звонить и что-то сообщать? Это вам что, террористический акт в Бейруте или Белфасте, где непременно кто-то берет на себя ответственность?

Марло мертв, но жизнь не кончается, и следующим ходом кто-то посчитал, что необходимо подключить его к этому делу. А следующий ход бывает только в игре. Значит, это игра. И убийство здесь вовсе не обязательно кульминация или соль всего дела.

Он долго – минут двадцать – размышлял, стоит ли кому-нибудь позвонить, прежде чем отправиться к Марло.

Ввязываться ли вообще, так вопрос не стоял. Раз позвонили, надо ехать. В подобных ситуациях действовало железное правило: или стрелять, или бежать. Бежать в настоящий момент представлялось как бы преждевременным. Оставалось стрелять, что в данной ситуации означало действовать.

Он позвонил Валентине и сказал:

– Валентина, ты помнишь, как Мартин Марло рассказывал нам, что такое конспирация один?

– Да, конечно, – ответила Валентина.

– Мне сейчас позвонили и сказали, что Марло мертв. Я поеду к нему и выясню, так ли это.

– Вчера, ну, то есть сегодня, часа в три ночи, – сказала Валентина абсолютно ровным голосом, – Марло вышел из своего подъезда и пошел по направлению к проспекту. Когда вернулся, не знаю. Я поздно легла и поздно встала.

Разумеется, Валентина не лежала по ночам у дома Марло в засаде. Просто его дом был построен из номенклатурного кирпича и стоял в узком, номенклатурном переулке (такие называют еще посольскими). Валентина жила как раз в доме напротив и летними вечерами (а теперь выяснилось, что и ночами) любила сидеть в кресле-качалке на полузакрытом балконе своего пятого этажа.

«Куда это Марло поканал так поздно? – подумал он, попрощавшись с Валентиной. – И вернулся ли обратно своим ходом? Впрочем, да, разумеется. Довольно нелепо представить себе, как мимо мымры-консьержки проносят деревянный ящик и на вопрос: «Вы к кому?» – отвечают: «В шестьдесят четвертую».

Он подошел к дивану, на котором лежал труп Марло. Да, без сомнения, убит, и, по-видимому, в жестокой борьбе. Как именно и чем, вот уж это абсолютно не его дело.

Его дело – выяснить, куда выходил Марло в три часа ночи и что случилось с ним дальше.

А было это лет двадцать назад. В середине, то есть, семидесятых. Тем летом Алекс заканчивал пятый, выпускной курс Училища. Именно так, в одно слово с заглавной буквы, они и писали, и произносили название своего учебного заведения. Потому что не только на входе в здание не было никаких табличек, но, что самое смешное, и внутри ни на каких бланках, зачетках, пропусках не значилось никакого более подробного наименования, кроме гордого в своем одиночестве слова «Училище».

Поневоле и учащиеся – или курсанты? – вслед за преподавателями вынуждены были называть его так. Училище. Впрочем, уже в середине первого курса не только никаких вопросов по этому поводу не задавалось преподавателям, но и промеж себя курсантики перестали недоумевать. Преподаватель становился для них – Наставник, а их психика неуклонно переплавлялась, закалялась и становилась психикой монахов-воинов. При том что внешне они развивались во вполне светских, можно даже сказать, блестящих юношей. Почти все они стали разрядниками по трем-четырем видам спорта, знали фундаментальные науки, технику, языки и вообще при необходимости могли бы работать, выражаясь казенным языком, на должностях от сантехника до ведущего инженера где-нибудь на космодроме или гигантском синхрофазотроне.