ты уже, что он теперь на всю голову окольцованный, другой бабой присвоенный и полностью недоступный.

— Не бывает таких, — фыркнула Кристина. — Уж не мне это втирай.

— Не нарывайся лучше. И Камнева с другими не равняй. Он особой породы. — У Кристины дернулось красивое личико, а во взгляде появилась болезненная зависть. — Так что насчет сауны?

— Я же сказала, что с этим завязала! — с почти достоверной обидой поджала губешки она. Эх, жалость, рот у нее суперрабочий, иметь такой под рукой — ну прелесть же идея. Минет под утренний кофе — лучшее начало рабочего дня. Долбоящера два кастрированных!

— Завязала — не приходи, — пожал я безразлично плечами и пошел восвояси не оборачиваясь. Придет ведь, знаю.

Перед кабинетом Камнева столкнулся с вылетевшим обратно Колькой, который зыркнул на меня осуждающе и умотал. Весь какой-то взъерошенный стал. Вот ясно, почему Яр периодически заебанный, хоть и скалится счастливо: у него погремушка — это вам не сладкий леденец на палочке, да еще и на сносях. Вот-вот уже вроде Камненку рожаться. А этот-то чего? У него же только недавно конфетно-букетный период кончился. Из-за Кристины прям так завелся?

— Перебор, — буркнул мне Камнев, как только вошел.

— Ой, да брось. Могло стать в офисе повеселее, если бы не вы, ссыкуны.

— Я посмотрю, как ты в свое время ссаться будешь, — улыбнулся скупо друг.

— Не посмотришь. Я вольный стрелок и таким и останусь. Кольцо на палец надевают, а не на член. Я если и соберусь узакониться с кем-то и размножением заняться, то об этом прямым текстом и скажу. Бабы должны четко понимать, что у каждой свое место и роль. Одни — детям сопли вытирать, жрать варить, в законных женах ходить. Другие — для радости, веселья и расслабухи.

— Дебил ты, Боев, вот как есть дебил. И чую, жизнь тебе за это таких трындюлей отвесит.

— Я хорошо сдачи давать могу.

— Ну-ну. Я завтра на объект за городом. В офисе не появлюсь. Смотри тут, не начуди.

— И что, к нам в сауну и на полчасика не заскочишь?

— На кой мне?

— Ну мало ли. Это не у меня жена с пузом и капризами. Вдруг чего захочешь.

— Нет у Рокс никаких капризов. А тебе поумнеть пора.

— Как ты?

— Зачем как я? По-своему.

Глава 2

— Все кривишься и рожу воротишь, гадина? — Вознесенского сильно шатнуло влево, и он был вынужден отпустить мой подбородок, чтобы опереться на руку одного из моих надзирателей. Но тут же оттолкнул ее и оскалился на парня: — Пошел на хуй, холоп! Ебешь ее, небось, за моей спиной, а?

Так, ясно, старый гондон нажрался в очередной раз до синих чертей. Херово. Пьяный он часами может не кончать, мордуя меня. Но что еще хуже, у него может вообще не встать, и вот тогда действительно меня ждет «веселье». Начнет зло срывать по-другому. А у меня еще с прошлого раза не все синие полосы со спины и задницы сошли. Лицо-то ублюдок никогда не трогает. Ему потом по утрам, видишь ли, смотреть на меня больно. Его тонкая душевная организация не выносит вида побоев на женских лицах. А вот ремнем своим армейский отхерачить — это запросто. Но опять же, в одежде. Через нее-то не видно ничего, да и кожа цела остается. Он же меня типа учит уму-разуму по-отечески, правильно в жизни молодую и бестолковую ориентирует. Заботливый, пидор.

— С ним ебешься, Катька? Или вон с Маратом? — покачиваясь, пьяный ублюдок пошел на меня.

С обоими, бля, чего уж мелочиться, так и хотелось выкрикнуть мне в его красную рожу. Но делать этого нельзя, я же не мазохистка. За эти два года поняла, что лучше промолчать и перетерпеть. Быстрее закруглится. А вот по первости и огрызалась, и дралась, и убегала.

— Отвечай! — рявкнул Вознесенский, хватая меня опять за подбородок, стискивая до боли и запрокидывая голову. Уставился в лицо остекленевшим взглядом, засопел и принялся елозить большим пальцем по моей нижней губе, нажимая все сильнее. — Сучка… Что же в тебе такого, тварь неблагодарная, а? Выебать бы да выкинуть, паскуду холодную. Кукла блядская, у меня же от тебя все нутро уже сгорело до углей, а ты хоть бы раз глянула поласковей.

От бухла у тебя нутро сгорело, козлина. Хер тебе по всей морде. К жене своей топай, она пусть и улыбается тебе.

— Я тебя, коза драная, с помойки вытащил. Кем бы стала без меня? Шалавой-алкашкой, как мамаша твоя. Одел, обул, цацками засыпал. Я жене столько брюликов не дарил, как тебе, гадюка! — Засунь себе свои побрякушки в жопу, урод! — Хату купил, личный водитель, охрана у нее. — Ну да, тюрьма и надзиратели. Ни шагу в сторону, прыжок — попытка улететь. — А ты рожу от меня все воротишь! Ноги раздвигаешь, как одолжение делаешь!

Он влепился в мои губы своими пельменями, пропихивая в рот язык. Меня тут же затошнило. Со всем я уже свыклась, но вот целовать его было невыносимо. И даже терпеть пока сам во рту у меня елозил. Уж лучше отсосать ему, чем это. Как прямо в душу гадит. Хуже, чем когда трахает.

Давясь начавшимися рвотными позывами, я отшатнулась и дернула пояс шелкового халата, сбросила его с плеч, оставаясь голой. Мне плевать, что охранники пялятся. Они уже чего только не навидались.

— Пошли в постель, — позвала своего мучителя и, повернувшись, пошла по коридору в сторону спальни.

— Хули вы зенки свои в нее уперли! — заорал Вознесенский. — Узнаю, что хоть кто в нее хер свой сунул — урою! Кастрирую собственными руками, на куски живьем порубаю и урою! Ясно?! Это моя баба, моя!

Он еще верещал, а я вытянулась на животе поперек постели и подложила руки под щеку, уставившись в телек. Внутри привычно растекалось онемение, я себя уже выдрессировала «включать» его каждый раз. Иначе бы сдохла, наверное.

— Лицом повернись ко мне, дрянь! — велел стягивающий с себя шмотки Вознесенский, и я подчинилась. Не похер ли как, лишь бы побыстрее. — Ненавидишь меня, да, Катька? А мне похуй на твою ненависть.

На самом деле, сейчас я не чувствовала уже ничего. Ненависть была поначалу и жгла меня же заживо. Мне и без нее мучений хватало.

— А знаешь почему? — нависнув надо, мной Дмитрий жрал меня плотоядным взглядом, грубо лапая за грудь и больно скручивая соски. — Потому что ты моя вещь. Я тебя купил с потрохами. Купил, поняла? Если посмеешь еще перед кем ноги раздвинуть, я с тебя шкуру спущу.