А вдруг?

Декарт спрашивал, могли ли мы опровергнуть мысль о том, что злой гений-демон обманом втянул нас в это дело. Вера в реальность – реальна. Или нет? Возможно, это дьявол обманул нас: и мир, и наше восприятие о нём, и о самом нашем теле. Мы не могли опровергнуть идею, что всё это просто выдумано, как и согласиться с ней – ведь мы не знали, что из этого на самом деле правда, а что ложь. Порой даже самая нелепая идея могла быть самой правдивой. Кто знал.

Мы не могли быть никем, если мы думали, что являлись чем-то, даже если мы думали, это «чем-то» – ничто, потому что на самом деле неважно, что мы думали. Мы – мыслящие вещи, или, как выразился Декарт: «Я думаю, следовательно, я существую».

Как и каждый из нас.

Но возникало из всего этого одно небольшое сомнение… А как насчёт простых предметов? Ведь они не могли мыслить. И, следовательно, не существовали, если следовать идеи Декарта. И что же тогда? Где мы тогда жили, что ели, что носили каждый день? Да, мы мыслили и существовали, но что насчёт всего остального?

Существовал ли мир вообще?

Порой я в этом сомневалась. Как и в своём собственном существовании. Вот, к примеру, как сейчас, когда от ледяной воды онемело всё тело и даже синяки не болели. Оставался нетронутым разум – один на один я сейчас с ним была. Тот самый момент, когда я остро ощущала реальность, будто могла её потрогать, но в то же время она от меня ускользала, исчезала в прохладном воздухе ванной. А затем исчезло всё: зажмурившись, я с головой скрылась под водой. Несколько секунд блаженной тишины и пустоты – словно я текла по реке, как безвольный осенний лист, упавший на воду с дерева.

– Хватит там купаться! В школу опоздаешь!

Голос матери окутал мою голову, как только я наконец-то вынырнула из ледяной воды. Такой бывала душа человека, когда тот всё потерял и смирился со своим поражением. Тогда дальнейшее существование превращалось в одну большую ледышку: куда ни посмотри, всюду сплошная полупрозрачная поверхность, и даже смертельно острых краёв не видно. А так было бы хорошо – подойти к ним и спрыгнуть. Куда? А какая разница, где умирать.

Только бы не чувствовать боль.

Убрав затычку, я спустила воду, а вместе с ней свои мысли и чувства. Не стоило сейчас перегружать своё сердце, когда тому и так было тяжело. Пора отдохнуть. А ещё один учебный день прекрасно для этого подойдёт.

После того, как оделась и высушила голову, я пошла на кухню, где меня ждала мама: невысокая худая женщина лет пятидесяти с нечёсаными светлыми волосами. На её осунувшемся лице появилась натянутая улыбка, когда она увидела меня и, чмокнув в макушку, поставила передо мной на стол овсянку – зимой она всегда на завтрак готовила только кашу, словно та могла согреть окоченевшее тело. Но после долгого лежания в ледяной воде даже каша и уж тем более горячий чай не смогли меня отогреть – оно и к лучшему.

– Как будем праздновать в этом году Рождество?

Вопрос вырвался почти сам по себе – лишь бы не слушать эту угнетающую тишину и не видеть, как мама, делая вид, что пила чай, на самом деле в очередной раз запивала своё горе пивом.

– А есть смысл его вообще праздновать? – хмыкнула она с болью в голосе.

Я сжала челюсти, так и не донеся до рта ещё одну ложку каши. В груди всё болезненно сжалось при одном только воспоминании о том, что раньше было лучше. Что раньше всё было по-другому, а в квартире не так остро ощущалась пустота, будто чего-то не хватало. Или кого-то. Что раньше… да, раньше. Когда-то. Но не сейчас, к сожалению.

– От одной потери сам смысл жизни не теряется, – сдержанно сказала я, прямо смотря на мать. – Просто думаю, что надо хотя бы немного отвлечься от воспоминаний и отпраздновать Рождество.

Она в неприязни скривила лицо.

– Это надо снова столько готовить, всем позвонить и всех поздравить, дарить подарки, кого-то даже пригласить… Я слишком не в настроении это всё делать.

– И не обязательно всё это делать, – я успокаивающе коснулась её руки и поразилась, насколько она была горячей. – Мы можем провести этот день вместе, что-нибудь приготовить лёгкое или просто выпить. Побыть вместе… как мама и дочь.

– Одни? – дрогнувшим голосом спросила мать и подняла на меня свои заплаканные глаза. Они были такие же, как у меня – тёмно-зелёные, как впитавшая в себя дождь трава, по которой я никогда не бегала.

И никогда не побегаю.

– Да, одни.

Я надеялась на мамино благоразумие, на её врождённую жизнерадостность и доброту, на её понимание и силу духа, на оставшиеся в ней остатки тепла – как тлеющие угли среди снежной пустыни. Мне хотелось верить, что мама когда-нибудь оправиться от горя и предательства, что нанёс ей отец, когда тот полгода назад ушёл из наших жизней.

Ушёл и никогда больше не собирался возвращаться.

Однако ничто не напоминало нам о том, что когда-то он жил в нашей квартире: его вещей всегда было крайне мало, носил он почти одну и ту же одежду каждый день, никаких бумаг или мелких вещей он не хранил в доме. Но его тень так и блуждала по двум комнатам квартиры, как призрак, не знающий  где ему остановиться и как вновь начать жить. Да я и сама не знала, как жить. Стены ещё помнили одеколон отца, скрипучие доски пола скучали по шаркающим шагам, а в воздухе так и не хватало привычного бормотания, особенно в те моменты, когда он зачитывался очередной научной книгой. Пожалуй, только книги после него и остались: целый шкаф, что стоял в углу моей комнаты и маячил перед глазами каждый раз, когда я садилась делать уроки. Потёртые страницы, многочисленные закладки, вложенные бумажки – всё напоминало о родном мне человеке, отзывалось тупой болью в груди.

А потом… вспыхивала злость.

Невероятная злость, обида и гнев за то, что отец так беспричинно бросил нас. Просто взял и ушёл – ни с того, ни с сего. И куда ушёл? Любовниц у него никогда не было, как и интереса к женщинам. Наука, наука, наука… эти вечные эксперименты. Только этим он и жил. Так и зачем тогда было уходить? Ведь ему никто не мешал: все терпели его выходки, бормотание, чтение вслух, высказывание своих мыслей и весёлое насвистывание при хорошем настроении. Так что оказалось не так? Я была уверена, что он ушёл чисто из эгоистичных побуждений, просто так ему захотелось. И была неимоверно на него зла.

– Я не знаю… – наконец тяжело вздохнула мама. – У тебя такие холодные пальцы.

На секунду она замерла, а затем резко отдёрнула свою руку и спрятала её под столом, словно так могла избежать неведомой мне опасности. Я с хмурым лицом наблюдала за её странной реакцией, но ничего не сказала и лишь молча встала из-за стола, чтобы продолжить собираться в школу. Несколько минут – и я уже держала туда путь, идя по снежному городу. Тот был, как всегда, невероятно холодным, синим и отчуждённым: типичные пятиэтажки в разном порядке тянулись тут и там, большие сугробы снега мешали спокойно проходить во дворах, хвойные деревья пышными столбами тянулись вверх, лица окон покрылись причудливыми узорами мороза, но ещё грустнее были настоящие лица людей – такие потерянные, бездушные, холодные, как сегодняшнее утро. Многие жители Колдстрейна1 почти никогда не были способны на проявление теплоты: казалось, город уничтожал своим вечным холодом светлые чувства каждого, кто здесь жил.