Когда чувствую, что больше бежать не могу, я прячусь за мусорными баками, чтобы отдышаться. Их четыре. Еще два, и получилось бы шесть, это число лучше, более чистое. Четыре выглядит холодным, четыре выглядит неполным. Четыре не несет в себе ничего хорошего. Воздух пахнет, как замороженная тухлая рыба. Порезанная рука пульсирует болью. Внезапно меня осеняет: стрелявший видел меня, заглядывающую в окно. А потом убегающую со всех ног…

И тут я слышу: шаркающие шаги, очень близко. Он здесь. Он пришел за мной.

Я девять раз постукиваю по мусорному баку левой ногой. Девять раз безопасно. Девять раз безопасно. А потом я должна постучать шесть: шесть раз безопасно. После двух девяток должна идти шестерка. Только так можно обеспечить максимальную безопасность. Я не знаю почему: так все устроено. С тех пор, как я, шестилетняя, точно знала, что в моем шкафу обитает монстр. Я сую раненую руку в левый карман куртки и сжимаю вещи, которые ношу с собой: две ручки «Микрон 005» и пять заколок-невидимок. В моем кеде медленно рассыпающийся листок бумаги, без которого я никогда не выхожу из дома. И теперь в моей руке ангел.

Шаги останавливаются за мусорными баками. Я не дышу. Он держит паузу, выманивая меня. Я представляю его себе: высокий одинокий шаркающий вооруженный мужчина.

Я подтягиваю ноги к груди, впиваюсь зубами в колено, чтобы не кричать. «Если кто-нибудь там есть и может услышать меня, пожалуйста, не дай мне здесь умереть».

Возможно, кто-то действительно меня слышит, потому что нет никакого высокого одинокого шаркающего вооруженного мужчины — только маленькая девочка в куртке с плеча великана. Волоча ноги, она проходит мимо, таща сетку репчатого лука. Я начинаю громко рыдать, сидя за мусорными ящиками. Я по-прежнему жива. И даже знать не знала, как мне хотелось жить.

Девочке не больше одиннадцати или двенадцати лет. У нее сверкающие карие глаза и длинные мягкие волосы. Заметив меня, она склоняет голову набок, вскидывает брови и спрашивает:

— Ты там живешь? — Она указывает на проулок за мусорными баками. — Не волнуйся. Я там бывала. Не плачь. Все образуется.

Она думает, что я бродяга.

— Нет, я… я там не сплю. Я пытаюсь вернуться в Лейквуд. — Слова едва удается выдавить. Меня все еще трясет.

Девочка ставит сетку с луком на мостовую, перекидывает волосы с одного плеча на другое.

— Тебя ограбили, мисс? — Она все еще оценивает меня сверкающими глазами.

Вопрос застает меня врасплох. Я просто трясу головой, пытаясь вытереть лицо рукавом.

— Если нет, тогда почему ты плачешь? — спрашивает она излишне дерзко, переминаясь с ноги на ногу.

— Уже не плачу, — я проглатываю всхлип. — Ты… ты знаешь, как мне отсюда попасть домой?

Девочка меряет меня взглядом. На куртке у нее восемь пуговиц; от восьми мне становится не по себе, от восьми у меня по коже бегут мурашки. Два по четыре. Десять без двух. Непорядок. Грязь. В тот год, когда мне исполнилось восемь, я не позволила маме поставить восемь свечей на праздничный торт. От восьми свечей он стал бы несъедобным.

— Автобусная остановка в нескольких кварталах. На Восточной Сто семнадцатой, — наконец отвечает она. — Ты можешь пойти со мной. Мне по дороге.

Мы шагаем рядом несколько кварталов до автобусной остановки. Я то и дело оглядываюсь, ожидая, что кто-нибудь прыгнет на нас. Ожидая новых пуль, новых разбитых окон.

Девочка говорит мне, что помогает маме в ее кафе, вот почему она несет сетку с луком, только мама не настоящая, потому что она убежала из дома в девять лет. Я говорю ей, что меня удочерили и я никогда не встречалась со своими родными, но искала их долгие годы, везде, где только могла, в темных проулках и за мусорными баками. Я говорю ей, что буду искать их до конца жизни, если придется.

Не знаю, почему я вру, слова слетают с губ неконтролируемым потоком. И потом, как знать? Может, это правда. Может, где есть совершенно новая, здоровая семья, которая меня ждет, ждет… Чтобы принять меня в свои объятия и все выправить. Может, там и мой другой старший брат, другой Орен — и тоже ждет.

Девочка желает мне удачи, и много, много раз ее благодарю. Я остаюсь ждать автобуса номер 96, наблюдая, как она уходит, тащит в одной руке сетку с репчатым луком.

Автобус подъезжает после нескольких долгих тревожных минут ожидания. Я трижды стучу рукой по бедру, прежде чем подняться в салон, и бормочу: «Ку-ку», — чтобы получить возможность войти в салон, зная, что все будет хорошо.

В третьем классе, когда мы шесть месяцев жили в Канкаки, штат Иллинойс, и наш дом бетонной коробкой торчал между рядов кукурузных стеблей, Шелби-Мишель Пакер заметила, что я стучу по ноге, прежде чем ответить на математический вопрос. Я не могла ответить, не отстучав нужное число раз (в тот день — шесть по каждой ноге, но правильный ответ все равно ко мне не пришел). Я чувствовала, как другие ученики смотрели на меня, когда Шелби объявила всему классу: «Ло, ты ку-ку».

Как только она произнесла последнее слово, ответ явился, словно только этого и ждал: четырнадцать уток. Я не помню вопрос, но «ку-ку» стало знаком; это слово все выправило.

Автобус почти пустой. Я наконец-то облегченно выдыхаю. Мое лицо трясется в автобусном окне: опухшие глаза, бледная, как у призрака, кожа. Я отворачиваюсь. Вновь посасываю темный порез на ладони, и подсохшая кровь переходит мне на губы. Сзади сидит женщина с торчащими во все стороны светлыми волосами, держит на руках орущего малыша. Смотрит в окно, не пытается успокоить ребенка. Малыш орет, а я наблюдаю, как меняются улицы за окнами, мир маленьких темных домов и потрескавшегося асфальта уступает место упорядоченному миру обсаженных деревьями тупиков, и каменных особняков, и множеству горящих уличных фонарей. Я дергаю за шнур и выхожу из автобуса. Малыш продолжает орать в моей голове.

* * *

Дома темно. Тихий шепот телевизора доносится из комнаты родителей наверху. Папа еще на работе. Мама не встречает меня, и я от нее этого не жду. Я прохожу мимо спальни Орена, закрытой теперь навсегда, и прокрадываюсь наверх, в мою чердачную комнату, никем не потревоженная; оглядываю ее, раскинувшуюся передо мной, как широкое теплое поблескивающее озеро. Наверное, впервые за день вдыхаю полной грудью. Достаю гладкую статуэтку ангела из кармана жилетки и прижимаю к щеке.

Пересекаю комнату, ставлю статуэтку в маленькую нишу рядом с другими идеальными гладкими блестящими фигурками — между другими мраморными мужчинами и женщинами и на безопасном расстоянии от каменных лошадей, и волков, и медведей.

Я напеваю себе под нос — какую мелодию, точно сказать не могу, — и наконец-то самочувствие мое улучшается. Никакой пули не было. Я прикидываюсь, будто вообразила и звук, и разбитое стекло. Но моя рука, по-прежнему в крови, пульсирует болью.

Я закрепляю темные волосы на макушке и вхожу в ванную, чтобы почистить зубы и на несколько секунд увидеть себя в зеркале с потеками крови и грязи на лице. Потом я трижды умываю лицо. Наконец, втираю в кожу крем, который пахнет апельсинами, откидываю со лба грязную кудрявую челку и провожу пальцем по крошечному шраму над левым глазом. Не могу сказать, что хуже, шрам или челка. Я сдвигаю кудряшки влево, потом вправо, позволяю вновь упасть на лоб. Выгляжу как неухоженный пудель.