— Видел? — подмигнул я Вагнеру.

— Четверо, — ответил тот. — Отмечаю в поведении отцов города похвальную дальновидность. Как, хватит нам четырех, Мордимер? — глянул на меня с шутливым беспокойством.

— Если возьмешь одну, постараюсь не очень вымотать оставшихся, — ответил я.

Бургомистр поднялся с кресла и зазвенел ножом о кувшин. Разговоры понемногу стихли.

— Дражайшие мастера Инквизиториума, — начал, поклонившись нам, и хитроватое его лицо озарилось искренней усмешкой. — Благодарю Всемогущего Господа Бога, что именно вас послал на помощь бедному городу Кобритц, жители которого претерпевали ужасающие страдания от рук банды преступников, выдававших себя за оборотней…

Он коротко хохотнул, будто само слово «оборотни» его позабавило. А помнится, когда мы приехали, щеголял с бутылкой святой воды в кармане.

— Уж сколько слез мы пролили, сколько молитв вознесли к алтарям небесным, сколько недель жили в страхе перед разбойниками! Но страх, терзавший наши сердца, исчез благодаря вам, дражайшие мастера Инквизиториума.

— Еще раз повторит «дражайшие мастера» — удвою им счет, — выдохнул Вагнер мне в ухо.

— Оттого верьте, что сохраним ваши деяния в своей благодарной памяти. Матери в Кобритце уже не будут бояться за детей, мужи — за жен, сыновья — за отцов…

— Сестры — за дядьев, внуки — за дедов… — зашептал Вагнер.

— Сколько будет стоять Кобритц, столько будет жить в нем слава людей большого сердца и большой отваги. Мастера Фаддеуса Вагнера и мастера Мордимера Маддердина! — Бургомистр вскинул бокал в нашу сторону.

Мы встали, и Фаддеус пихнул меня в бок, чтобы я ответил на эту любезную речь, произнесенную отцом города.

— Уважаемый бургомистр и вы, честные обыватели Кобритца, — начал я. — Долг инквизитора — служба. Прежде всего — служба Богу, но, кроме того, и верным агнцам Господним. Ибо Писание гласит: чистое и непорочное благочестие пред Богом и Отцем есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях.[2]Знайте же, что милость Божия — безгранична. Это Он поддерживает всех падающих и восставляет всех низверженных.[3]Нас, инквизиторов, использовал лишь как орудие своей воли по дарению покоя городу Кобритц. — Я на миг прервался, чтобы вздохнуть, поскольку был не приучен к долгим торжественным речам. — Потому не смущайте нас благодарностями…

— Отчего же! Отчего же! — громко запротестовал бургомистр, но я приподнял руку в знак того, что еще не закончил.

— Не смущайте нас благодарностями, — повторил, — поскольку инквизиторы — люди тихие и смиренные сердцем. Благодарите Бога на небесах, который использовал нас подобно тому, как земледелец использует серп, дабы собрать урожай с поля.

Я сел, а остальные встали и начали аплодировать. Пришлось снова подниматься. Вагнер хлопал мне с несколько злобной усмешкой.

— Скромность, что сравнится лишь с вашей отвагой и добрым сердцем! — закричал с чувством бургомистр, перекрикивая овации.

— За Кобритц! — поднял я бокал, поскольку хотел наконец-то выпить, а не обмениваться вежливыми словами да фехтовать речами.

— За Кобритц! За Кобритц! — поддержали остальные, а потом — и за инквизиторов, за Официум…

Было это действительно мило, поскольку, уж поверьте, редко случается, чтобы так искренне и радостно пили за здоровье инквизиторов. Мы, функционеры Святого Официума, суть люди достаточно опытные, чтобы не надеяться, будто все станут нас любить и понимать. Но порой даже в наших ожесточенных сердцах рождается желание, чтобы те, кому отдаем столько любви, отвечали сходными чувствами. Увы, обычно семьи еретиков и ведьм явно или скрытно проклинают инквизиторов. И это вместо того, чтобы радоваться: ведь священный огонь костра очистит грешную душу их близких, а жесточайшая мука, которую испытают, позволит через века, проведенные в чистилище, узреть исполненный славы лик Господа. А ведь без нашей любви и помощи будут прокляты навеки! Увы, люди обычно не понимают, что зло — не хирург, но гнилые ткани, которые хирург отсекает ланцетом.

* * *

У человека, который ко мне подошел, были седые редкие волосы, ястребиный нос и маленькие, близко посаженные глаза. Одетый в черный кафтан с рукавами-буфами, он походил на старую печальную птицу, готовую спрятать голову под крыло. Но от быстрого взгляда вашего покорного слуги не укрылось, что на пальцах мужчины блестели перстни с глазками драгоценных камней, а бархатный, вышитый золотом кушак стоил как минимум с недурственную лошадку.

— Мастер Маддердин, позволите вас на пару слов? — Я ожидал услышать голос скрежещущий или писклявый, ибо именно такой подошел бы к его физиономии, но нет — был спокойным, низким, приятным на слух.

— Готов служить вам наилюбезнейшим образом, — ответил я, вставая из-за стола.

Вагнер с двумя советниками уже распевал песенку авторства несравненного трубадура Педро Златоуста. Как всегда, была она по крайней мере малоприличной, и присутствующие в зале дамы делали вид, будто ничего не слышат. Что было непросто, учитывая то, как громко Вагнер орал отдельные словечки. Зато был настолько увлечен пением, что даже не заметил, как я выхожу. Остановились мы в прихожей.

— Мое имя Матиас Клингбайль, господин Маддердин, я торговец шелком из Регенвальда… — начал мой новый знакомый.

— День дороги от Равенсбурга, верно? — прервал я его.

— Скорее полтора, — бормотнул он.

— «А плоть была как снег бела, под палкой — трепетала…» — Пение Вагнера пробилось сквозь шум, и мне показалось, что автором этой песенки был уже не Педро.

Продолжения, впрочем, не последовало. Я глянул в дверь и увидел, что мой конфратер[4]в миг слабости любезно поднялся из-за стола (чтобы не смущать собравшихся), но, увы, силы его покинули, и переваренный ужин с переваренными же напитками выплеснулся на колени некой честной матроне, жене городского советника. Потом он срыгнул еще раз, теперь обрызгав спину и голову самого советника, а потом радостно заорал:

— Как там дальше? А то я отвлекся…

— Прошу прощения, — обернулся я к своему собеседнику. — Продолжайте, прошу вас.

— Мой сын, — вздохнул он, словно само слово «сын» наполняло его горечью, — два года назад был осужден и заключен в тюрьму за убийство некой девушки. Кровной сестры одного из советников, человека богатого, настойчивого, обладающего большим весом и много лет ненавидящего мою семью. Бог одарил меня способностью к торговле, но хоть я и богат, ничего не могу сделать для спасения сына… А уж поверьте мне, я пытался.

— Так и есть, золотой ключ не отворит всех врат, — сказал я. — Особенно тех, что затворены засовом человеческого гнева.