Так вот, они схватились и стали драться. И длительность их битвы просто посрамляет самые громадные цифры, доступные пониманию человечества. Наконец кто-то первым устал от бесконечного сражения и предложил перемирие. Каждый из них теперь утверждает, что сделал это именно он, и не мне судить, кто говорит правду.

Но, прекратив бой, чем-то они должны были заниматься? Тем более что, кроме них, других живых существ во вселенной не наблюдалось. И они стали любовниками. Нам важнее всего то, что по ходу дела – сперва война, потом любовь, которая от войны не слишком-то отличалась, – они очень мощно воздействовали на бесформенное скопище вещества, порожденного Нахадотом. Вселенная сделалась куда упорядоченней и целесообразней. И все было хорошо еще одно Очень Долгое Время.

А потом появилась Третья – женское существо по имени Энефа, и следовало ожидать, что вот теперь-то воцарятся спокойствие и порядок, ведь, куда ни глянь, три гораздо основательней и устойчивей двух. И в течение некоторого времени так оно и было. Теперь сущее могло по праву называться вселенной, а Трое стали семьей, потому что в характере Энефы было придавать значимость всему, к чему она прикасалась.

И я был первым из превеликого множества их детей.

Итак, была вселенная, а в ней – отец, мать и еще Наха и несколько сот детей. А также, полагаю, наш, так сказать, дедушка, прародитель Вихрь, если можно считать Его таковым, имея в виду, что Он всех нас уничтожит, если мы не остережемся. Еще появились смертные, созданные Энефой. Думаю, они были у нее чем-то вроде домашних любимцев: как члены семьи, но не совсем. Их балуют, строго воспитывают, любят и оберегают от неприятностей, держа в самой удобной клетке, на необременительном поводке. Мы их убивали, только когда другого выхода не было.

Ну так вот… Со временем все пошло наперекосяк, но к тому моменту, когда все это началось, кое-что удалось исправить. Моя мать умерла, но ей стало лучше. Нас с отцом заточили в неволю, но мы отвоевали свободу. Мой другой отец так и остался убийцей и вероломным поганцем, и этого ничто и никогда не изменит, какое бы наказание он ни понес… В общем, Трое никогда больше не смогут вновь стать едины; хотя все они живы и даже большей частью пребывают в здравом уме. То есть в нашей семье возникла больная, незаживающая пустота. Мы бы ее, пожалуй, не выдержали, да только уже приходилось выдерживать нечто и похуже.

Вот тогда-то моя мать и решила взять дело в свои руки.

Однажды я последовал за Йейнэ, когда она решила отправиться в смертный мир, облачилась в плоть и появилась в заплесневелой гостиничной комнате, снятой Итемпасом. Они переговорили, обменявшись глупостями и предупреждениями, в то время как я бестелесно таился в нише тишины и шпионил за ними. Хотя Йейнэ могла и заметить меня – с ней мои штучки редко проходили. Но если и заметила, ей было все равно. Хотел бы я знать, что это означало.

Ибо тогда-то и настал момент, которого я с ужасом ждал. Она посмотрела на него, то есть по-настоящему вгляделась.

– Ты изменился, – сказала она.

– Еще недостаточно, – возразил он.

– Чего ты боишься?

И на это он, конечно, не ответил, ибо не в его природе признавать такое.

– Ты стал сильнее, – заметила Йейнэ. – Похоже, она пошла тебе на пользу.

Он не переменился в лице, но его гнев заполнил всю комнату.

– Да, – сказал он. – Именно так.

Повисла очень напряженная тишина, а меня охватила надежда. Понимаете, Йейнэ – лучшая среди нас, у нее бездна здравого смысла, унаследованного от смертных, и собственная несравненная гордость. Уж она-то не должна была уступить! Но мгновение минуло, она вздохнула, и вид у нее стал пристыженный. И вот что она сказала:

– Мы… мы поступили неправильно, забрав ее у тебя.

Вот и все. Вот такое признание. Последовало молчание, тянувшееся целую вечность, и, пока оно длилось, он ее простил. Я почувствовал это так же верно, как всякое смертное существо узнает, что солнце взошло. И тогда он простил сам себя – за что, точно не знаю, а угадывать не смею. Но и это почувствовалось с полной определенностью. Он вдруг словно стал выше и как-то спокойней и сбросил маску высокомерия, за которой прятался с момента появления Йейнэ. Она смотрела, как рушилась его броня и как возникал перед ней прежний Итемпас. Тот, что некогда склонил на свою сторону ее возмущенную предшественницу, приручил неукротимого Нахадота, дисциплинировал неимоверный выводок своенравных боженят, изваял из ткани вселенной и время, и тяготение, и еще массу дивных вещей, делающих жизнь не просто возможной, но и исключительно интересной. Его – такого – совсем нетрудно любить. Я-то знаю.

В общем, я ее не виню, правда. За то, что она меня предала.

Но насколько мучительно было наблюдать, как она подошла к нему и коснулась его губ. Если судить по лицу, ее изумил блеск его истинной сущности. (Как легко она подпала под его очарование! И когда только стала такой слабой? Чтоб ей провалиться в ее же туманные преисподние!)

– Не знаю даже, зачем вообще сюда пришла, – сказала она, слегка нахмурившись.

– Никто из нас еще не мог удовольствоваться лишь одним возлюбленным, – с грустной улыбкой проговорил Итемпас, словно понимал, насколько недостоин быть для нее желанным. Тем не менее он взял ее за плечи и притянул к себе, и их губы соприкоснулись, а их сути смешались… И я их возненавидел. Ненавидел и презирал. Как он посмел забрать ее у меня? Как смеет она любить Итемпаса, когда я его еще не забыл? Как они посмели бросить Наху одного, когда он так страдал? Я ненавидел и любил их, и одним богам ведомо, как я хотел быть сейчас с этой парой, ну почему я не могу быть одним из них, это неспра…

Нет-нет. Нытье – дело бессмысленное. Вот распустил нюни и ни капельки не почувствовал себя лучше. Потому что Троим нипочем не стать Четырьмя. И даже когда вместо Троих осталось лишь Двое, богорожденный не мог занять место бога. Да, сердце у меня в тот момент разрывалось, но по моей же вине. Я желал того, чего не мог получить.

Когда я больше не мог выносить их счастья, я сбежал. В то место, которое в моем сердце не уступало Вихрю. В единственное место царства смертных, которое я когда-либо называл домом.

Я сбежал в свою личную преисподнюю… под названием Небо.

Воплотившись, я сидел и дулся на самом верху Лестницы в никуда. Там-то меня и нашли дети. Смертным свойственно думать, будто у нас, богов, все предусмотрено, так вот, отвечаю: это был чистой воды случай.

Это была занятная парочка. Шести лет – я здорово угадываю возраст смертных, – ясноглазые и умненькие, как и положено детям, у которых в достатке еды, полно места, чтобы носиться, и хватает всяких забав, развивающих душу. Мальчишка, темноглазый, темнокожий и темноволосый, был рослым для своего возраста и молчаливо-серьезным. Девочка – светловолосая, зеленоглазая, бледнокожая, очень внимательная. В общем, прехорошенькие. Богато одетые. И оба – маленькие тираны. Есть подобная склонность у Арамери в этом возрасте.