⁂

Мне понадобилось приблизительно полгода, чтобы пообещать себе, что сегодня я обязательно зайду в его комнату. Сегодня я точно на это решусь. Когда я набирался смелости и, выдыхая от собственной слабости, там появлялся, глядел на вещи, на то, как он жил, мое сердце разбивалось на сотню частиц, и я выбегал. Но в тот день я был твердо настроен.

Дверь слезливо скрипнула. Я зашел в комнату, наполнил легкие спертым кислородом, почувствовал, как летающая пыль вперемешку с плесенью осела на моей коже. Я поднял жалюзи, и в комнату ворвались лучики солнца, освободившиеся от оков черных трехдневных туч, нависавших над домом. На письменном столе возле окна стояла пожелтевшая кружка, внутри был черный засохший налет. Ржавая ложка ударилась о стенки, когда я с усилием оторвал ее от стола.

Рядом возвышалась кипа пожелтевших старых газет. Я развернул одну из них, чтобы посмотреть дату.

Заголовок гласил:

Я подошел к шкафу и с усилием распахнул скрипучие дверцы, тошнотворный запах застоявшейся плесени тут же ударил по носу. Его одежда висела на плечиках, словно это были тонкие трупы, а сверху на полке мертво валялись шапки, будто чьи-то отрубленные головы (в этот вечер я пересмотрел много ужастиков). Я стал перебирать его вещи и некоторые из них прикладывал на себя.

Каким же ты был, отец?

Я знал, что рано или поздно мне предстоит перебрать его вещи. Но что я должен был с ними сделать? Выкинуть? Отправить на чердак? Кажется, именно так все делали. В моей душе правили обида, разочарование и злость. Да, я на отца страшно злился, но не хотел отправлять его на чердак.

Вытащив все его вещи, я аккуратной стопкой сложил их в коробку. Кроме белой рубашки и серых брюк, которые я положил на кровать рядом с женским платьем, также найденным в старом шкафу. Я положил вещи так, будто они были надеты на людей, а края рукавов держались за руки. Возможно, так выглядели мои родители, думал я. Мои папа и мама, которых я никогда не видел.

Сквозь разводы из пыли и паутины я смотрел на свое отражение в зеркальных дверцах шкафа. Я увидел в нем несчастного мальчишку с разбитой душой, окутанного страхами и невезением. Я свалился на пол, облокотился на стену, обжигавшую холодом, словно я прислонился к айсбергу, и заплакал. Я оплакивал смерть тети Агаты, смерть матери, о которой ничего не знал, и теперь мне приходилось оплакивать и отца. Я задыхался от жалости к самому себе и от обиды на жизнь, которая была ко мне несправедлива. Но больше всего я винил отца за то, что он меня бросил. Он мог жить со мной в городе, где меня воспитывала его старшая сестра, или же я мог приехать к нему в эту чужую страну и жить с ним в его холодном и старом доме. Но он предпочел другую жизнь. Ту, в которой мне не было места.

Я возил пальцем по полу, смотря, как грязь на треснутом паркете складывается от моих движений в кружки. И вдруг я заметил под кроватью небольшую коробку, похожую на те, куда обычно складывают обувь. Встав на четвереньки, я к ней потянулся, а потом выдвинул. Ее покрывал слой черной пыли. Я открыл крышку.

На дне утопала тетрадь в плотном кожаном переплете. Под ней я нашел расплющенный от времени снимок. На нем был я. Я перевернул фотографию.

Я узнал почерк тети Агаты. Она вырисовывала букву «Б» так, что закорючка от шляпки тянулась через все слово.

– Интересовался моей жизнью, отец?

Пренебрежительно я кинул снимок обратно. Еще в коробке я нашел ключ. На нем была гравировка. Скорей не профессиональная, которую делают ювелиры, а самопальная надпись ножом.

Я отправил ключ в карман, схватил тетрадь и присел на кровать, чтобы внимательно изучить все, что отец мог в ней написать. А вдруг там было послание для меня лично? Мое лицо щипало от слез, и я протер его рукавом, стерев последние капли моей слабости. Заинтригованный, затаив дыхание, я открыл переплет.