Альбом с фотографиями заканчивался маминой свадьбой. Особенно мне нравились две фотографии. На одной — мама и папа под цветущей вишней. Мама сидит на своих качелях, а папа делает вид, что толкает ее. На другой — дедушка Оттавиано и бабушка Теодолинда. Они держатся за руки. Мама рассказывала мне, что дедушка хотел устроить в день свадьбы огромный праздник в саду, но папины родители были против из-за мух и других насекомых. Поэтому они просто сфотографировались и поехали в ресторан. Там дедушке Оттавиано пришлось есть устрицы, которые он терпеть не мог, и на следующий день ему было плохо.

На свадебных фотографиях мама и папа очень красивые, а дедушка Оттавиано и бабушка Теодолинда почти неузнаваемые. На дедушке галстук и темный костюм со дня его собственной свадьбы. А бабушкино платье на этой фотографии сильно топорщится, и поэтому она кажется еще толще. На груди у бабушки — искусственные цветы. Бабушка смеется, и лицо у нее как у девочки.

Этого альбома больше нет, дедушка его уничтожил, но я помню все фотографии, одну за другой.

Не знаю, когда бабушка Теодолинда начала себя плохо чувствовать, но зато точно помню тот день, когда это заметил. Был май, мне исполнилось пять лет. День рожденья мы отмечали дома с дедушкой Луиджи, бабушкой Антониэттой, парой друзей и Флоппи. Осталась фотография, на которой она вместе со всеми ест мороженое. Дедушка Оттавиано говорил, что Флоппи уже не относится к собачьему роду. Но и до людей ей было далеко: как минимум потому, что она не умела говорить. В общем, Флоппи лишь наполовину была собакой, и все это из-за дедушки с бабушкой. Они обращались с ней как с ребенком, причем довольно глупым ребенком.

На фотографии есть все мы — кроме бабушки Теодолинды и дедушки Оттавиано. Обычно они ли в город очень редко, но на моем дне рождении бабушка и дедушка бывали всегда. В тот раз они не приехали, потому что бабушке Теодолинде «нездоровилось» — так сказала мама.

В то время я думал, что «нездоровится» — это когда болит живот или кашляешь, со мной такое случалось два или три раза в год. На следующей неделе мы поехали в деревню. Я очень внимательно следил за бабушкой Теодолиндой, но так и не обнаружил в ней признаков этих болезней. Только заметил, что бабушка, когда ходит по двору за гусями и курами, частенько останавливается, прикладывает руку к груди и тяжело дышит.

— Тебе больно? — спросил я у нее.

Она улыбнулась и села в плетеное кресло.

— Немного.

Так я узнал, что у бабушки Теодолинды больное сердце. Но, если бы она не сидела все время в этом кресле, никто бы ни за что не подумал, что ей нехорошо: бабушка совсем не менялась и не изменилась до самого конца.

Главной бабушкиной страстью был курятник. Она заботилась о курах, как о родных детях, знала всех наперечет и звала по имени, хвалила и ругала. А они ходили за ней по пятам и всегда ее слушались. Дедушка говорил, это потому что она сама высиживает яйца.

Однажды он начал обсуждать это за столом при бабушке Антониэтте.

— Наша Линда, — сказал дедушка, — в сто раз лучше инкубатора! Берет два или три десятка яиц, кладет их в постель и высиживает, высиживает… Неделя у нее под боком, и чпок-чпок — вылупляются цыплята. Что за чудо! Инкубатор по сравнению с ней ничто. После этого им не нужна квочка — они вьются только вокруг моей Линды!

Бабушка Антониэтта смотрела на него выпучив глаза, а дедушка Луиджи напряженно искал что-то у себя в тарелке. Я уверен, про себя он думал: «Что за люди!» — однажды я слышал, как дедушка это говорит, хотя он считал, что его никто не слышит.

— Папа! — воскликнула мама очень серьезно.

Дедушка выпил и был очень весел. Но еще больше веселилась бабушка Теодолинда, которая, пока дедушка рассказывал, вся сотрясалась от хохота.

В конце концов другие бабушка с дедушкой поняли, что это шутка, и тоже начали смеяться.

Но еще больше, чем кур, бабушка любила гусей. Не знаю, почему. Она говорила, гуси куда умнее людей, но я думаю, все из-за того, что они были очень на нее похожи. Бабушкину любимицу звали Альфонсина. Я садился на нее верхом и катался по двору — такая она была большая и толстая.

Мне она тоже очень нравилась. Альфонсина бежала нас встречать, как только мы приезжали, и потом ходила за мной повсюду. И я мог сказать ей все что угодно — она меня понимала! Альфонсина — настоящее сокровище, не то что Флоппи. Еще она высиживала огромные яйца, а когда вылуплялись гусята, разрешала мне их трогать — в отличие от других гусынь которые при малейшем приближении налетали на меня!

Это единственная обитательница курятника, с которой бабушка никогда не расставалась. Потому что, несмотря на всю свою любовь к курам и гусям, если нужно было продать какую-нибудь птицу или свернуть ей шею, бабушка не медлила ни секунды.

— Это закон природы, — вздыхала она, и — хрясь! — дело было сделано. Я зачарованно и в то же время с ужасом наблюдал за этой бойней, все больше убеждаясь в том, что в бабушке есть какая-то тайна и она умеет гипнотизировать кур. Действительно, они умирали так быстро и безболезненно, что казалось, будто это фокус. Пятнадцать минут — и куры, пять-десять штук, уже висят вниз головой и смотрят на меня полуоткрытыми глазами — и я никогда не понимал, прикидываются они или по-настоящему умерли. Потом приходил дедушка, клал кур в корзину и ставил ее в грузовичок вместе с овощами и яйцами. Бабушка отряхивала фартук, ополаскивала руки, возвращалась в курятник, сыпала корм и укладывала спать цыплят.

— Цып-цып-цып, иди сюда, красавица, иди-ка сюда…

Пи-пи-пи…

Это случалось раз в неделю.

Даже во время болезни бабушка по-прежнему занималась курятником. Она то и дело останавливалась, прикладывала руку к груди или садилась, а потом вновь принималась за работу.

В каждый наш приезд мама ругала ее. Бабушка пожимала плечами и говорила: «Все в порядке. Оставь меня в покое». Мама тогда сердилась еще больше, порой доходило до ссоры, и бабушке становилось по-настоящему плохо.