Прут, повернув ко мне голову, спокойно говорит:

— Только что позвонили: из восемьдесят второго полка исчез боец Духаренко. Возьми дело, Алеша.

— Хорошо, Лев Ильич.

Справка с гербовой печатью

В роте, где служил Духаренко, мне рассказали следующее.

Месяца два назад в дивизию пришло пополнение: сотни полторы разнокалиберных новобранцев, одетых пока еще во все сугубо штатское, вплоть до шляп и галстуков.

Эти люди были призваны на военную службу в последнюю очередь из районов, которым угрожала оккупация. Большинству из них было лет по сорок — возраст, когда при всем желании нелегко привыкнуть к армейским порядкам.

Среди подобных новобранцев Духаренко резко выделялся.

Он был недавно освобожден по амнистии из тюрьмы, где сидел не то за кражу, не то за аферу. Потом, по его словам, попросился на фронт, и пока их маршевая рота находилась в пути, не раз поражал окружающих своей лихостью и отчаянностью.

Но когда рота попала на фронт, сорвиголова Духаренко всем на удивление оказался далеко не смельчаком.

Он бесстрашно пререкался со всеми начальниками по любому поводу, смело нарушал воинскую дисциплину, но стоило только просвистеть пуле или неожиданно где-то грохнуть снаряду, как Духаренко мгновенно терял всю свою самоуверенность и чуть ли не на четвереньках спешил в укрытие. В конце концов его перевели в обоз.

Мог ли такой вояка перебежать к фашистам? Вряд ли.

Для этого нужно было перейти линию фронта, то есть переползти сто — двести метров «ничейной земли» каждую секунду рискуя получить пулю в лоб.

Возможно, Духаренко похищен вражеской разведкой? Такие случаи на фронте бывают.

Но вот беда: вместе с Духаренко исчезли некоторые его личные вещи, включая безопасную бритву — предмет не столь уж необходимый для фашистской разведки. Да и находился Духаренко не на переднем крае обороны, а в довольно прочном тылу.

Значит, наиболее вероятной является третья версия: Духаренко просто дезертировал.

Что мне оставалось делать?

Я не знал, в какую сторону он мог податься. Семьи у него не было, родных тоже. Поэтому я ограничился тем, что допросил свидетелей из числа его однополчан и на всякий случай послал запрос в город, где Духаренко сидел в тюрьме.

На быстрый ответ надеяться не приходилось: письма тогда шли по пять-шесть недель.

Начатое дело я со спокойной совестью человека, выполнившего свой долг, запрятал поглубже в ящик Гельтура: я рассчитывал, что вернусь к нему только месяца через два, чтобы подшить ответ на запрос. Но достать дело из ящика пришлось уже на следующий день.

Несколько бойцов из полка, в котором служил Духаренко, посланные в тыл за фуражом, неожиданно натолкнулись на «пропавшего без вести» в небольшой деревушке Серебрянке, километрах в пятнадцати от части. С рюкзачком за плечами он бодро шел по направлению к фронту.

Духаренко был навеселе, с бойцами разговаривал смело, хвастал своими успехами у местных женщин и уверял, что за выдающийся боевой подвиг командование предоставило ему двухдневный отпуск. Бойцы выслушали Духаренко, не поверили и привели с собой.

Я допрашивал Духаренко у себя в кабинете, если только так можно назвать то постоянное место, где я обычно жил и работал, приезжая в полк.

Это был самый обыкновенный блиндаж с земляным полом, присыпанным красноватым песком, и трофейной чугунной печуркой в углу. Посредине блиндажа — вкопанный в землю столбик с прибитой к нему сверху грубо сколоченной крышкой: мой рабочий стол. Высокие нары, щедро устланные лапником, три нескладные табуретки и лампа-молния под потолком — вот и вся «мебель».

Но ведь о блиндажах судят не по нарам и табуреткам. Три наката толстенных бревен, обшивка стен, ступеньки — все это было сработано прочно и добросовестно. В таком блиндаже даже прямого попадания снаряда можно было не опасаться.

Разговор у нас с Духаренко примерно такой:

— Как вы очутились в этой деревне?

— Сперва пешком, а там на попутной.

Ответ издевательский.

— Вы знаете, как называется ваш поступок?

— Да как он называется? Ушел, и все.

Его благодушие раздражает. Я сурово говорю:

— Нет, в наших законах есть более точное определение для таких действий — дезертирство.

— Ну, это вы зря, гражданин следователь, — усмехается Духаренко. — Если бы я захотел дезертировать, я бы в Ташкент драпанул, а то куда подальше. Вы же знаете: я назад шел.

Что ж, в его словах есть своя логика. Но и двухдневная самовольная отлучка — тяжелый проступок...

— Почему вы самовольно ушли из части?

— Надоело. Сиди тут и жди, пока какой-нибудь фашистский вшиварь тебе пулю промеж глаз влепит или бомбой трахнет. Развлечения никакого. А в деревне этой у меня баба знакомая, Фроська. Когда я на фронт с маршевой топал, мы там заночевали. Дай, думаю, смотаюсь к ней в гости на ночку, пока в резерве стоим...

— Собрались на ночку, а уже двое суток гуляли?

— Это верно, лишек перехватил. Да вы, гражданин следователь, напрасно сомневаетесь. Хоть так, хоть этак. Все равно ж назад шел.

Медленно перелистываю бумаги, разложенные на столе. Вот акт задержания, список вещей и документов, отобранных у Духаренко. Они написаны на листках ученической тетрадки корявым почерком старшины роты, к которому вначале был доставлен «пропавший» солдат.

А вот и сами документы. Я перебираю их. Солдатская книжка, какие-то справки...

По списку документов должно быть девять. Я пересчитываю — девять. Значит, все в порядке.

В конце концов я решил, что следует, не мудрствуя лукаво, записать все показания Духаренко и кончать дело. Ведь от меня теперь требуется только это...

Наутро я выехал в прокуратуру. Трофейная кобыла с романтическим именем Эльма, стихийно переименованная ездовыми в Шельму, осторожно ступала по рыхлому уже насту.

Откровенно говоря, я был, в общем, доволен собой.

В конце концов по-настоящему работать с Духаренко я начал лишь вчера, а уже сегодня дело оформлено. Есть показания старшины и солдат, задержавших «пропавшего без вести». Есть показания самого Духаренко... Нет, дорогие профессора, не зря вы ставили отличные отметки студенту Кретову! И пусть пока дела попадаются мне на редкость нудные — попадется же когда-нибудь настоящее? Эх, скорее бы!..

Дорога повела вверх, на поросшую кустарником высотку. В это время сзади, из молодого ельничка, подряд, с короткими интервалами ударило несколько ружейных выстрелов. Эхо я уже не услышал: оно растворилось в растущем рокоте моторов самолета. Так и есть — «рама»... Это чертов «фокке-вульф» чуть не каждый день прогуливается над нашими позициями. Он действительно похож на раму,