И тут Журка усвоил от воспитательницы новое выражение «лобовая схватка». Кровь хлестала долго — никак не остановишь. Да в самом неудобном месте: у бровей. Журка-то знал, чуял: платок причитается ему, лишь нечаянно упал меж парнями. Лили сама сказала потом: промахнулась, мол. Журка думал, она расстроится, утешать его кинется. Но девчонка, поблескивая глазами, чуть ли не с вызовом и улыбкой смотрела на них, окровавленных. Расхаживает себе по травке, будто нарочно всё это затеяла… Тогда-то Журке и подумалось впервые, что Лили — другого роду-племени. Ведь она — девочка.

* * *

Настроение в тот день было тошное. Отец все рвался втолковать ему, как требуется за девчонками приударять. Журку никуда не выпустили из дому: сиди за столом, в кухне, в дыму. Умение ухаживать за девками — первое дело. Ясно тебе? Самое что ни на есть важное.

— Ведь все они рано или поздно бабами станут, — заявил папаша, выпуская дым.

Кухня выходила на запад, солнце заглядывало в окно. Журка переводил взгляд с обильных дымовых кругов на крашеный футляр кухонного комбайна на верху шкафа. Он норовил сбежать, не понимая, чего к нему привязался отец. К чему всё это?

— Девки рано созревают, — сказал папаша и, словно открыв некую тайну, вопросительно взглянул на него. Не дождавшись ответа, продолжил: — Нои ты парень будь здоров.

Молчание.

— Лили, небось, ждет не дождется, когда ты наконец ей вставишь!

Взгляд его был словно умоляющим. Папаша был пьян, Журка сразу распознал. Стоило ему заговорить о Лили, и глаза отца заблестели; Журка видел это, но не хотел обдумывать, потому что не хотел быть здесь, на кухне. Да в мыслях он и не был там — всё вспоминал вчерашнее.

Вчера Лили плакала. Журка — ее единственный друг, говорила она. Журка — единственный, с кем она может поделиться своими тайнами.

— Какими такими тайнами? — раздражался Журка. — Сказала бы хоть одну.

Они сидели на погосте, в яме, близ покойницкой тележки. Журка разглядывал дряхлую звонницу, не желая смотреть на Лили. «Лживая бабенка», — не покидала его мысль. По щекам Лили струились тонкие дорожки слез. Стояла тишина, оба молчали, Журка на миг даже позабыл про ее беду.

— У каждой в классе, — сказала Лили, — уже пришли. — И голос ее дрогнул. — У каждой девчонки пришли.

Журка глянул на нее, лицо его горело.

— И только у меня — нет.

Он решил, что ему почудилось. Он вообще не знал ни про одну из девчонок, что там у нее — пришли-не пришли, над огорчением Лили не задумывался. А девочке явно казалось: он смотрит на нее столь презрительно потому, что она отстала от прочих, потому, что она еще недоросток… Лили наконец выплакалась. Сказала, что не ожидала от Журки такого — рассчитывала на его понимание. А парень развел руками: какое уж тут понимание?! Он о таких делах впервые слышит. И почему надо делать вид, будто бы то, что в классе менструируют, должно становиться их общей тайной?

Вот уже не первый месяц он не мог понять, что творится с Лили. До сих пор они знали друг о друге абсолютно все. Но в последнее время она очень изменилась. Стала носить какие-то смешные юбки и неудобные туфли, в которых не очень-то разбежишься. С приходом этих изменений все вообще стало как-то неудобно. Каких только словечек от нее не наслушаешься: «если бы этого не было, это стоило бы придумать», «мог бы додуматься собственным умом».

— Такие выражения любит моя мать, — отвечал ей Журка.

Зачем придираться к каждой мелочи? Докапываться до всего? Пытаться угадать мысли другого? К чему разводить ненужную таинственность? До сих пор, если хотели что-либо узнать друг от друга, — просто спрашивали. Журка и сейчас говорит прямо, что пожелает.

Еще прошлым летом Лили ввела в их компанию ораву с промышленного участка, чтобы отобрать у тех, кто с участка Кошута, газовые траншеи. А теперь вот ей приспичило в бункер забраться. Бункер строил Журка, не покладая рук, — ладони, кисти сплошь изранены, неделями шрамы не сходили. И поклялись оба, именно там, в бункере, в рощице, что всегда будет так, что они останутся такими. Какими? Друзьями навек. Чего же она так скоро нарушила клятву? По правде говоря, он уже тогда видел по Лили, чувствовал по ней, что не сдержать ей клятвы, да и клятву-то, собственно, он заставил ее дать, а она не приняла ее всерьез. И вот, пожалуйста, вылезает со своим «этого, мол, я от тебя не ожидала». А откуда, спрашивается, ему было знать, что у остальных «пришли» эти самые дела? Ему, Журке, ведь никто не докладывался. Выходит всё наоборот: он «не ожидал этого» от Лили. Выходит, она-то всё знала, о каждой девчонке в отдельности, что у той может быть ребенок. Знала и помалкивала. Ни про Эстер, ни про Юли — ни про одну. Ему никогда ничего не рассказывают.

Лили выскочила из траншеи и помчалась к домам. Журка, чуть задержавшись, — за нею. Да не успел — слишком уж короткое было расстояние, за угловым домом шел сразу дом Лили. Девчонка перемахнула через двор, в глубину. Журка не осмелился последовать за ней из-за злой собаки. Связываться с кавказской овчаркой-командором даже Лили не рекомендовалось. Но с той поры, как заделалась такой сумасбродной, Лили не считалась даже с этим — убежала за дом. Ее отец у садового колодца заорал не своим голосом:

— Не дразни собаку!

Журка стоял перед домом, сломленный, одинокий, словно отслужившая свой срок железная печурка. Невольно подумал он, что до сих пор они не ссорились. И что сейчас все его высокие представления о дружбе рухнули.

Журка огляделся по сторонам, чувствуя на себе взгляды. Смотрят, смотрят на него из домов, вся улица, даже старики — и те подглядывают, вон как колышутся занавески. Он повернул к дому. Старик Биркаш, стоя у ворот, наблюдал за ними. За Лили и Журкой. Подойдя поближе, парень увидел, как в кармане старика шевелится рука, и он ухмыляется. Журка не улыбнулся и не поздоровался — он-то знал, чем сейчас занимается старик. Было в нем нечто отвратительное. Нет уж, ему старый Биркаш пусть не рассылает свои усмешечки.

Журке вспомнилось, как несколько дней назад Эстер и Юли на уроке физкультуры остались в платьях. «У нас, мол, освобождение по состоянию здоровья», — сказали они. Справку они попросили сами. Учительница, Ева, на это ничего не ответила. Балаж тоже стоял в ряду освобожденных, вещей у него при себе не было. Он нехотя притоптывал, будто лениво марширует. Ева воспринимала его фокусы без ворчания и оговорок. Освобождение по состоянию здоровья. Что за зверь, и с чем его едят? И чтобы эти слова произносили именно эти девочки! Не иначе как выдумка Балажа, подумал Журка. До сих пор Эстер и Юли были не способны даже на такой пустяк, как потянуть время, если он плохо подготовил урок. Понапрасну умолял-упрашивал их Журка, чтобы не говорили сразу: «Я не готова». Тогда остается время для ответа другому ученику, и двойку схлопотать ничего не стоит. Но прежде девчонки, не выучив урока, вставали и так прямо и говорили. А теперь вот вылезли с этими дерзкими штучками. Журка снова об этом подумал, когда услышал голос Балажа, увидел, как тот стоит: когда нервничал, он наклонялся вперед, будто у него вот-вот переломится хребет. Балаж тоже сослался на «состояние здоровья». Журка видел, как он выпрямил спину, а это значит — он успокоился; с улыбкой, язвительно глянул назад, и тут Журка увидел, как глаза Евы сузились.