— А ну прекрати, не то по морде схлопочешь!

Повязанные платочками, более тихие старушки тоже выражали свое возмущение, но затем все отошли подальше, даже Ила Тюжер. Разошелся народ, пусто сделалось на кладбище вокруг скорбящего старика. А тот посбрасывал с могилы цветы. Сперва кое-как раскидал букеты, затем — венки, все в одном направлении. Венки попытался сложить горкой, а с цветами не церемонился. Хлопали промокшие головки хризантем, словно лопающиеся, наполненные водой надувные пузыри. Мужчина улегся на могилу — набок, будто хотел, чтобы рядом поместилась и жена. Так и лежали там оба. Мужчина разговаривал с женой — не сам с собой, они о чем-то спорили.

Дети переглянулись. До сих пор им было смешно, потому что пьяный и вправду вел себя уморительно, а тут еще и скандал назревал. Лили и Журка делали вид, будто обожают свары и скандалы, а может, им действительно это нравилось. Во всяком случае, Лили. А Журка просто вбил себе в голову, будто бы ему не нравится; на самом же деле всегда чувствовал себя несчастным, скучал, если не происходило ничего такого, что самому ему казалось противным. Вечно взбадривало его то, что, казалось, вовсе ему не нужно. Они затаили дыхание. Слились воедино с тишиной помойной ямы. Боялись, как бы не рассеялась воображаемая ими картина.

Старик слышал ответы. Не прикидывался, не притворялся — в самом деле слышал, что ему говорит покойная жена. Возмущался, возражал, сразу же обрывал собеседницу, если что-то было неугодно ему. А сказанное часто оказывалось не по нутру, и тогда он бранчливо кричал, умолял. Плач его становился все отчаяннее, голос — все тоньше и выше, точно он пел, а не плакал вовсе. Журка смотрел на Лили. Девочка еще несколько минут назад подметила, что он вроде как поет, хотя тогда еще его голос не был так похож на певучий. Плыл голос старика… Журке он представлялся колышущимся бумажным корабликом, он видел, как легко голос может застрять и остановиться. Не знаешь, потонет кораблик или с ним еще что-нибудь случится. Волшебство продолжается.

Теперь им стало грустно, хотя только что они еще смеялись над мужчиной. Смеялись над его болью. А меж тем ни один из них не был жестоким. О мальчике могу сказать это с уверенностью. Я не защищаю его, просто знаю, потому и говорю. Он ни о чем не думал, внимая напевному голосу. Журка не хотел знать, что и почему происходит. Журка — это я. Вернее, был двадцатью годами раньше. Теперь это уже не я. Хоть и зовут меня так, это ничего не меняет — во мне ничего нет от него.

Мужчина иногда забывался сном, устав от плача, затем просыпался, и они с женой продолжали разговор. Жена, хорошо зная мужа, пережидала эти паузы. Журка и Лили смотрели на запад, где солнце клонилось к закату и виднелись жгучие контуры, вибрирующие силуэты крестов. Старик вдруг враз надоел им, стал раздражать. В детях вспыхнул гнев, пришли храбрость и злоба. И мысль: не порушить ли свежий весенний стог?

На футбольном поле перед детской площадкой младший Балинт занимался косьбой. Работал он даром: в качестве оплаты за труд семье доставалось сено. Весенний стог — он еще по сути не настоящий, Балинт складывал только свежую, хрустящую траву. Разворошить ее — детская забава. Правда, если стог и осенний, из прокаленного солнцем сухого сена, всё равно его можно расшвырять в стороны запросто. К тому же Балинт — еще ребенок, подросток, ему не под силу сложить стог плотным и большим. Его стожок — маленький да рыхлый. Они уже справлялись с куда более серьезными сооружениями. Айда, Лили! Только с тобой на пару, Журка!

И они принялись за дело. Зарываться в сено, разбрасывать его так приятно. Дело вовсе не в наслаждении, которое порой доставляет разрушение; но до чего хорошо в полном самозабвении кувыркаться на остатках стога, на пышной сенной подстилке! Высокая, мягкая постель с пышным одеялом — под открытым небом. Вокруг необъятное Божье небо. Голубое небо любуется ими из-за угрюмого леса. От каналов, над фруктовым садом дядюшки Арпада тоже разливается голубой простор неба в курчавых белых облачках и радуется детям. И над началом садов у заводских домишек, и за люцерной дядюшки Дюрки…

Журка плюхнулся на колени, распростер руки и повалился на сено как огородное пугало. Или как подгнившее распятие. Глазами не видно, зато нос чует: повсюду вокруг цветет акация. Как закачаются пышные белые кисти — хлынет упоительный медовый аромат. Лили смеется. И Журка тоже смеется. Знай они, что такое пикник и что такое любовь, пожалуй, не были бы они так счастливы. Им было бы грустно: ведь это никогда больше не повторится. Но поскольку они не знали и даже не задумывались, будет ли еще так, может ли быть такое, — вот счастливы и были.

Стог они разорили окончательно. Сенная подстилка утончилась, теперь хорошо стало бегать в ней, вокруг нее. Свежее сено превратилось в морской берег из полевых цветов, цветочные головки хлестали их по ногам, налетали волнами, ворчали, а дети, словно выполняя какой-то ритуал, танцевали, ходя по кругу, по кругу. Впереди Лили и впереди Журка, а позади не было никого.

Но сколь бы прекрасным ни было безграничное, инстинктивное счастье, мгновения внезапно наполнились горечью. Ребята не знали, отчего, и не осознали, как быстро это произошло. Журка вдруг в очередной раз не поднял ноги, уставясь на порушенный стог. Сколько раз они проделывали это действо, разнесли в клочки тысячу стогов! «Ты такой послушный, сынок, и учишься хорошо, зачем ты это делаешь?» — вечно допытывалась мать. И невозможно было объяснить ей зачем. Потому что Журка и сам не знал, просто чувствовал, что умрет со скуки, если не станет причинять другим эти болезненные неприятности. Бесчисленное множество раз прогоняли их рассерженные хозяева. А это вам не какой-нибудь эпизод комического фильма, где хозяева коров гоняют пастуха.

С этим стогом все было по-другому. Во-первых, не было нужды убегать, спасаясь, да и знали они, кому стог принадлежит. Стог укладывал ребенок, они загубили работу парнишки, а не какого-то незнакомого дядьки, который потом — пусть бранясь и ругаясь, — сложит стог заново, к тому же быстро. Младший Балинт выкладывал стог медленно и долго, потому что ему не помогал отец. «Иначе никогда не научишься сам», — говорил старик Балинт. Журка знал, что это неправда. Он смирился с этой истиной, как всегда при поучениях взрослых, но какая-то недобрая стрелка под сердцем дрогнула, качнулась, во рту появился горький привкус. Он остро чувствовал эту горечь. Мальчишка Балинт неловок, сколько провозился он со своим неуклюжим стогом! А они враз всё порушили.

Оба вдруг застыли на месте. Лили сперва предложила, затем приказным тоном велела признаться Балинту, что они — виновники озорства. Надо помочь ему снова сложить стог, как было! Собственно, за этим они и вернулись к колодцу. Потому и стояли там, у колодца, ведь колодец был аккурат напротив дома Балинтов.

Наконец младший Балинт вернулся домой. Окинул Лили и Журку долгим взглядом — и не сказал ничего. Лили заговорила, в каждой второй фразе неловко прося прощения. Было что-то раздражающее в этом ее покаянии. Тогда-то у Журки впервые мелькнула мысль, что дело добром не кончится. Вид у Лили был бравый, как у солдата из сказки. Косы распустились, каштановые пряди болтались из стороны в сторону чувствовалось, что вообще-то никакого раскаяния она не испытывает. Она, как и Журка, считала, что этим ее героическим поступком вопрос улажен: собственно говоря, это юный Балинт должен считать для себя большой честью, что судьба свела его с такими порядочными и совестливыми ребятами.