всякой нечисти, толпы призраков?.. По версии Михайлик, поэзия внимания к окружающей среде оказывается сродни галлюцинациям Лема/Тарковского: она не столько изучает, отображает окружающее, сколько выявляет скрытое, скрываемое в мире эмоций наблюдателя. Повествователь, лирический нарратор этих стихов: вот именно что ботан/ик, знайка, оказавшийся в ситуации, когда одних знаний, какими бы обширными они ни казались, уже не хватает (при этом познания Михайлик-исследовательницы невероятны, знать – это не только ее метод, но и страсть):

Встала из мрака богиня соленых вод,

на Пастернака, метеоролог, труби поход,

хлещет потоп, зеленый, фиолетовый, золотой,

       от начала времен параллельно ничьей земле,

это все он со своей неуверенной правотой

       и контрабандными чернилами в феврале,

встала его обида от Антарктиды, от солнечных ледников,

город чихнул и пропал из виду,

              а также из писем и дневников,

у остановки – автобусов нет,

                 остается ждать бригантин,

дышит ливнёвка на ладан,

                 на чубушник и на жасмин…

Ее переклички, соединения с русской модернистской литературой носят характер именно страсти, но в разных значениях этого термина, включая страсть как страдание, испытание.

Если у Пастернака стремление к обладанию естественным миром с его дождями, цветами, грозами носит характер постоянного открытия, стремления к слиянию и обладанию, радости от огромности, сложности бытия, в которое оказывается включен наблюдающий и пишущий, то у Михайлик, перечитывающей Пастернака в эпоху новых катастроф, совершаемых человеком, мы ощущаем постоянную сдерживаемую горечь несоответствия того, что нам имеет предложить эта природа, и того, что причиняет ей и себе человек.

Пере- и прорабатывая известную сентенцию «не то, что мните вы, природа», Михайлик предлагает, что природа для человека – это ощущение конечности, невозможности: что-то вроде двери или занавеса, платонической пещеры: мы видим тени, мерцающие на ее стене, мы даже можем их описывать, обводить своими словами силуэты, мы можем томиться по ней, но окончательно перейти в нее, стать ею мы не можем.

Михайлик наблюдает и намечает для нас здесь границу между историей и природой и, о да, граница эта на замке.

Читая эту книгу выдумщицы и ученой, книгу изумления и разочарования, я вспоминаю другую очень важную для меня книгу: военные «Воспоминания» эрмитажника Николая Никулина:

Между тем природа кругом оживала. Подсыхала почва, появилась первая трава, набухали почки. Я, городской житель, впервые ощутил связь с матушкой-землей, вдыхал неведомые мне запахи и оживал сам вместе с окружающим миром. Проходила дистрофия, от чрезмерной работы наливались мышцы, тело крепло и росло – было мне девятнадцать. Если бы не война, эта весна в лесу была бы одной из самых прекрасных в моей жизни 1.

Никулин пишет о войне, о напластованиях трупов, о том, как разлагается авторское, индивидуальное «Я» в жерновах отвратительной, чудовищной истории, при том, что вокруг цветет «матушка-земля». Постоянное болезненное сочетание прекрасного и страшного, убогого, и осознание, что в данный момент вытеснить убогое, отвратительное прекрасным почти невозможно, почти невозможно спрятаться и уйти, даже в самые точные «злые чернила», – вот для меня ключ к пленительной и горькой книге Елены Михайлик. Субъект здесь не отсутствует, но он всегда в проигрыше: знание снова ничему не помогло.

Заходил василиск, подарил василек,

залетал мотылек, подарил василек,

       синий цвет – на разрыв, напрогляд, невпопад,

васильки-васильки, не тревожьте солдат…

Ты кого заклинаешь, ночной дуралей,

полевые цветы и царицу полей,

небеса над полями, скопленья кислот,

ненасытное пламя горящих болот?

Лучше злые чернила из них заварить,

запиши, как горит – все равно же горит…

Злые чернила Михайлик, по моему ощущению, все равно полны именно человеческого, и главное – горестной жалости, к тому, что мы, любители и даже любовники русской словесности и подчас истории, оказались там, где оказались. Перед нами поэзия почтительного разочарования, когда ты не оставляешь своей привязанности к вот этой традиции, этому сонму имен и текстов, как бы ограничены ни были здесь смыслы.

В американском словаре есть понятие «monster» в смысле – мастер, чемпион, ас. Чудовище мастерства. Такова на сегодняшний день создавшая эту книгу: скажу вам по секрету, это очень трудный момент для пишущего. Здесь начинается сумрачный лес: я надеюсь, что именно туда мы и последуем за этим удивительным поэтом.

Полина Барскова

Часть первая

«Действительность, от которой воздух легкие рвет…»

Т. А.

Действительность, от которой воздух легкие рвет,

подлежит неукоснительному превращению в анекдот,

в небрежный полет ласточки над предвечерней рекою,

во вкус и запах покоя, шестигранный змеиный мед,

чай с лимоном и словом, здесь и сейчас,

а жемчуг, послойно хранящийся про запас,

произведут совсем на других глубинах,

на других руинах, без воздуха – и без нас.

«разные смеси меда, ни яда…»

разные смеси меда, ни яда,

       ящик тушенки и всех обратно,

правильно построенная баррикада,

       в первую очередь – аккуратна,

она не торчит во все стороны сразу

       воплощением сартровского испуга,

все, что доступно пуле и глазу,

       пристально держится друг за друга,

чтобы людской резерв быстротечный

       пережил конкретную дату,

сцеплены трамвай на конечной, эта луна и эта цитата,

два башмачка, фонарей отростки,

       ветер, вечно дующий в спину,

чья-то рябина на перекрестке

       и все, что рифмуется с той рябиной,

дольник хромающий, ямб неверный,

       уличный говор, неговор книжный,

пушкин от классики до модерна,

       классика тверже, модерн – подвижней,

и археолог, читатель строгий,

       кости и мусор спросит устало:

что за культурный слой поперек дороги? —

       рифма, она здесь всегда стояла.

«От лесотундры до небританских теплых морей…»

От лесотундры до небританских теплых морей

птицы и ангелы сходят с ума от человеческих дочерей,

говорят, для них несущественно, кто еврей, а кто нееврей,

они просто влетают в окно, роняют перо,

вдоль стекла грохочет последний вагон метро,

потому что метро идет сквозь все времена,

даже там, где жив и хищен его