class="v">          гигантские папоротники и хвощи,

он тоже забыл, что у нас на дворе,

          и растет, сколько хватит сил и земли,

когда-нибудь он станет углем

          (а мы не станем – ищи-свищи),

когда-нибудь он станет углем, питающим корабли.

Под сенью небес – паровозный дым,

       типографский шрифт для грачей и ворон,

под семью небесами снова тепло.

над городами ручной неон

          беседует с миром на пять сторон,

и включаются в некогда прерванный разговор,

вспоминая себя, пласты нефтяных озер,

и самый асфальт – воскрес.

«Ветер встал от восточных гор, закрывая дорогу в Сад…»

Ветер встал от восточных гор, закрывая дорогу в Сад,

теперь он приводит в движенье воду,

       толкает каждый росток.

Ушедшие навстречу ветру не приходят назад,

и значит, те из нас, кто устал, выбирают путь

                   на восток.

Это очень большая земля, а нас немного живет на ней,

мы не можем себе позволить

          выбрасывать любые дары,

Пламя меча на границе Сада —

   ориентир для птиц и коней,

чудные тернии и волчцы питают наши костры.

Реки серы, реки огня – прекрасное топливо

          для машин,

наше железо уходит в землю, земля дает пшеницу

          в ответ,

Свет, которому мы не внемлем,

          пригоден для измеренья лет,

и прах земной создает кувшин —

          и то, что льется в кувшин.

Ангелам все это несколько странно,

слетая в последний час,

они висят в слоях атмосферы, как придонная рыба

                   во льду.

Но сотворивший левиафана и вслед сотворивший нас,

вероятно знал, что он имел в виду.

«Архивная мышь, успешно проскочив Аргонат…»

Э. Ц.

Архивная мышь, успешно проскочив Аргонат,

избавившись от счетных, а также несчетных бед,

все равно каждый раз роняет очки в шпинат,

а шпинат на паркет,

вспоминая солнечный мармелад и тетушку Ганимед.

Она, конечно, делала, что могла – шуршала,

летала по кухне так, что посуда

разбегалась к Чуковскому, плача и дребезжа,

предупреждала,

что герои в лаборатории являются признаком мятежа,

да, не только здесь, да, повсюду.

Она читала.

И когда революция арестовала источник зла,

заявила: теперь все пойдет на лад —

с цветами и цирком – и совсем по-другому,

мышь, как обычно, архивной памятью

              всё правильно поняла —

и ушла из дому.

Да, сбежала в первое попавшееся бытиё,

чтобы помнить людей, пока они живы,

          и историю – пока не закрыта,

потому что с тех пор, как эта девица —

невоспитанная, в 1865 – затопила её жильё,

мышь запомнила тот поворот сюжета,

          за которым не остается быта.

Так что, затариваясь крекерами

          в хоббичьей уютной норе,

слушая краем уха про поход на дракона,

мышь автоматически отмечает дату на календаре,

потому что и здесь закончилось время оно.

А тот, седой, похожий на доктора,

тоже всё с фейерверками,

бросит взгляд на её заплечный мешок,

и скажет: «Да всё у них хорошо,

не горюй, возвращайся, там всё в порядке,

мармелад – апельсиновый,

небо – синее,

воздух – блестит как паучий шелк,

я покажу, как выбраться по закладке.

Понимаешь, у нас другое небо и другая земля,

та самая, что видна сквозь облако, лист

              и дыру в заборе,

здесь – по договору – никогда не бывает горя

ни от плебейской республики по цеховой раскладке,

ни от коммунизма, ни от возвращения короля».

«Место рядом с водителем…»

Место рядом с водителем – место не смертника,

       а стрелка и проводника.

Навигатор читает землю, помнит маршрут,

       экономит нервы,

и когда в лобовом стекле проявляется неожиданная река,

он выходит первым.

Остается радуга, – давний дорожный знак,

       семислойный завет:

никаких потопов, комет, гроза пройдет стороною.

И поверхностное натяжение очень быстро

       заращивает просвет

за его спиною.

– Скорость – восемьдесят, тяготенье вполне земное,

наведи меня, поговори со мною.

«Светофор на углу превратился в орла…»

Светофор на углу превратился в орла —

перья, когти, солома, селитра, смола…

ни на дачу сгонять, ни с друзьями в футбол,

если клеится каждый орел.

А в метро розовеет уральская медь,

и ситро в голове не стесняется петь,

и в сплетенье трамвайных вайфайных путей

пролетает титан Прометей,

Там огонь доставляет домой поезда

и тебе не под силу пробиться туда,

и с плакатов создатели бед и побед —

Ганимед, говорят, Ганимед.

Но растет как река у корней языка

та таблетка, монетка, жетон ездока,

что оплатит дорогу на город, на свет,

в мир, в котором бессмертия нет.

«На прибрежной тропе, где церковный звон…»

На прибрежной тропе, где церковный звон

не достает за черту маслин,

за вторым поворотом Наполеон

повстречал девчонку из нефилим.

Она была как дождь проливной,

как солнце в степи, как предзимний дым,

была пожаром, плыла волной,

стояла стеклом, числом и стеной,

и облаком над горящей сосной —

а он сказал ей – «Пойдем со мной»,

и, конечно, она полетела с ним

до южных морей, до конца, дотла,

пока над дорогой гудит прибой

и есть кому повторить «Возьми».

А вот войной она не была,

война случилась сама собой,

как оно бывает между людьми.

«Об отечественных филологических школах…»

Об отечественных филологических школах

       когда-нибудь снимут приключенческое кино,

сериал в китайском костюмном стиле:

       с хронологией в клочья и страстями по росту,

где