одни собирают броневики, другие вставляют статьи

       и спектакли в каждое подвернувшееся окно,

а третьи увозят библиотеки по горящему мосту,

даже раньше, все еще здесь, и живы, все впервые,

               все на передовой,

язык и реальность послушно гнутся,

       часы задумчиво бьют пятнадцать,

двадцатый век, материал и убийца,

       висит как фонема над головой —

не желает стать звуком и начинаться,

       но не в силах не начинаться,

ибо те, кем в «Яблочке» кормят рыбу,

       предопределены рифмой второй строки,

а те, кто кормит, без исключенья вышли

           из гоголевской шинели,

пока курско-орловский говор рвется

           в литературные языки

и намерен актуализоваться посредством всех,

           что покуда не околели,

а вдали плывет Петербург, подобный черной реке

       и поэтажно горящему кораблю,

а я смотрю и не сплю, не сплю – и не сплю,

           пока Поливанов

идет на свидание в тюрьму к научному руководителю,

       бывшему иерусалимскому королю,

и не знает, что он и сам – система транслитерации,

отдел Коминтерна и безнадежно мертвый герой романа.

«Авианосец болен, матросы с него бегут…»

Авианосец болен, матросы с него бегут,

отставной командир корабля популярен как Робин Гуд,

его «Наутилус» орудья щерит из любых водных прорех,

у него под водой настоящий Шервуд – он принимает всех.

Командование не желает искать следы на воде

ни в политической, ни в сетевой, ни в океанской

             среде,

оно читало все те же книги и смотрело то же кино

и знает, что при столкновении с архетипом

       его дело – обречено.

Все его звезды смерти взорвутся (а потом взорвутся

             на бис),

треножники и летучие блюдца образуют сервиз,

продажная пресса продаст другому,

       скелет развалит клозет,

в общем, стоит им выйти из дому, как их всех

         поглотит сюжет.

У экс-командира та же проблема: архетип за него

горой,

а он не капитан и не Немо, он вообще не герой.

зачем ему наводить справедливость

           подобно чумной звезде?

он хочет а) жить и б) быть счастливым,

           просто делать это – в воде.

Авианосец плачет, ржавея от собственных слез,

он мечтает работать пляжем, а не быть средоточием

          гроз,

он пытается слиться с ландшафтом,

       стать одной из прибрежных плит,

но у сюжета есть автор – и автору нужен конфликт.

Впрочем, автор – сугубое меньшинство,

       и судьба его горестна и проста:

те, кто создан им, погубят его – с той стороны листа.

«Генетическая разница между двумя видами кукурузы…»

Генетическая разница между двумя видами кукурузы

больше, чем между человеком и обезьяной.

Кукуруза уходит плакать за колхозные шлюзы,

возвращается пьяной.

Ничего, говорит, не помню, не жду, не знаю,

давно я подозревала, что я себе не родная.

Отвечает ей марь-трава, индийский сорняк,

           отчетливо, злобно:

может, не имеешь родства, зато ты съедобна,

птицам и мышам хороша, и любезна людям,

потому и дальше будешь дышать, когда мы не будем.

Кукуруза помнит долину, речную тину, солнце,

               клочья тумана,

всех, на кого натыкались корни – от Украины

           до родного Теуакана,

думает: без обмена материалом здесь обошлось едва ли,

а меня ж еще опыляли.

Значит есть родство, Дарвин в небе, в мире – порядок.

На вокзале купи початок, попробуй – сладок,

так, как в детстве, сладок.

И никаких загадок.

Флавию Меробауду на получение им сенаторского звания

Белый город взойдет травой и опять превратится в прах,

повернется к солнцу морщинистый бок слоновий,

и архивная крыса в иных мирах

твое имя по описи восстановит.

Как следы звероящера на окаменевшем дне,

горстка дат и отметок – зарейнской походкой птичьей.

чистокровный франк, родился и жил вовне.

А фамилия Флавий – забавный местный обычай.

Чье-то имя, эхо, привычка, ничья вина —

продавался дом, цена оказалась сходной.

А в Испании – война? Так везде война,

и всегда война, и рифмуется с чем угодно.

Пить вино под небом, покуда сады тихи,

воевать, пока луна в глазах не застынет,

и писать на случай посредственные стихи,

как положено франку Флавию – на латыни.

«Жил счастливо…»

Жил счастливо,

старался не помнить, что окружен людьми —

кроме текстов, естественно, писем и дневников,

не любил уходить из дому за пивом —

просыпался в Перми

или в нижнем Тагиле (выпил полбанки и далее был таков)

или в море, или в такой Юре,

где саговники стоят неподвижно, как в букваре,

и рамфоринх карабкается мимо перистых облаков

словно верхнее «ми».

Завтра днем,

он стоит у раскопа, рифмуя цифры свои,

пересчитывая геологические слои,

вспоминая этаж и дом,

машинально рисуя птицу – «правнук, привет»,

машинально строя границы, включая свет,

да, конечно, с приливом, луной, открытым окном,

да, конечно, счастливо, потому что несчастья нет,

или есть, но не здесь —

           он его не пускает в этот сюжет.

и не помнит о нем.

«Там по-прежнему по улице штормовой…»

Там по-прежнему по улице штормовой

человек гуляет с пылающей головой,

от него на пари прикуривает шпана —

не портовая, те знают цену огню —

на него до сих пор заглядывается она,

та чей свет не храню, та чей след не храню,

не ее двоичный код творит мои облака,

и ракушки мои – с другого материка.

Там по-прежнему читаются провода

с воробьями, рассаженными под фокстрот,

там отсутствуют все