Два мальчика и девочка стояли в ряд и мрачно глядели в объектив. С первого взгляда могло показаться, что это дети из какого-то жуткого приюта для бедняков времен Диккенса: обритые головы, тонкие шеи, изможденные лица, старая одежда не по размеру. И только приглядевшись повнимательнее, можно было понять, что у мальчиков аккуратные стрижки, а у девочки волосы гладко зачесаны и заплетены в косу, что одежда вполне приличная, новая, с фирменными лейблами. И лица вовсе не изможденные, просто на них лежат жесткие тени, создающие иллюзию болезненной худобы. Но приглядываться не хотелось. Эффект фотографии был в том, что в первый момент возникало общее ощущение уныния и безнадежности, а потом человек вглядывался в лица, и уже ничего больше не замечал. Это были не дети. Это были чудовища, спрятавшиеся за детскими личинами.

Девочка была старше братьев, на вид ей можно было дать лет двенадцать-тринадцать. Она по-хозяйски положила мальчикам руки на плечи, словно одновременно оберегая и сдерживая их. Казалось, что не два брата, а два цепных пса стояли рядом с ней, а она мягко почесывала их за ухом, готовая в любой момент подтолкнуть вперед, скомандовав «Фас!» Девочка находилась чуть сзади братьев и смотрела на фотографа, повернув голову в сторону и слегка наклонив ее. Смотрела искоса, исподлобья, прищурившись и поджав губы «куриной гузкой», словно зловредная бабка. Весь ее вид говорил о том, что у нее зреет некий план, не сулящий окружающим ничего хорошего. Кончик косы, перекинутой через плечо девочки, вызывал ассоциацию с погремушкой на хвосте гремучей змеи.

Мальчик лет восьми стоял по стойке смирно, как солдат в строю. Голову он вжал в плечи, а подбородок чуть приподнял. Поза была зажатая, напряженная, неестественная. Лицо застывшее, бледное, словно гипсовая маска. Глаза, скорее всего, в жизни были светло-голубые, но на монохромном снимке они казались почти белыми, с черным зрачком-дулом. Не ребенок, а робот-убийца, без чувств, привязанностей, эмоций.

Второму мальчику вряд ли исполнилось больше четырех лет. У него все было какое-то чрезмерное: слишком большая голова, слишком выпученные глаза, огромный лягушачий рот. Возможно в реальности он был просто очень крупным, развитым ребенком, но на снимке казался монстром, натянувшим на себя обличие человеческого детёныша, которое растянулось и, того гляди, лопнет. Сестра придерживала его за плечо, а он всем телом тянулся к фотографу, словно хотел схватить его, пощупать, поковырять глазик – из чего тот сделан? Рот щерился почти до ушей в зловещей улыбке, обнажая мелкие, казавшиеся треугольными, зубки.

Фотография была так скадрирована, что старшие дети получились по пояс, а от младшенького остались непомерно большая голова и плечи. В какой-то момент мне померещилось, что мальчик шевельнулся и сейчас вырвется из-под сестринской руки, подбежит к краю фотографии и вылезет из нее в зал. Я мотнула головой, отгоняя морок, и отошла от стенда, ища фото сына.

Сделав всего несколько шагов, я увидела Славика. На большом снимке он выглядел еще ужаснее, чем на афише. Злобно прищуренные глаза, темные настолько, что казались черными провалами, и кривая ухмылочка придавали лицу моего ребенка мерзкое, отвратительное выражение, которое, к сожалению, было мне знакомо. Именно так смотрел на меня Славик, когда я стояла перед ним с располосованным ножом пальцем. Подпись сообщала, что фото называется «Шутка». Я застыла, не в силах отвести взгляд.

– Я же просила закрыть дверь! – громко сказала подошедшая ко входу в зал администраторша и с громким стуком захлопнула створки.

От неожиданности я вздрогнула и отвернулась от гипнотизировавшей меня фотографии Славика. Взгляд упал на снимок, висевший на противоположной стене. Двое мальчиков, смеясь, везли третьего в инвалидной коляске. Я подошла поближе и присмотрелась повнимательнее. Ребенок, сидящий в кресле был явно очень тяжело болен, ДЦП или что-то подобное. Ноги безжизненно стояли на подставке, скрюченные руки вцепились в подлокотники. Он повернул голову и смотрел сквозь зрителя спокойным, отрешенным взглядом. Ему словно было все равно, что с ним сейчас происходит, поскольку здесь только его физическая оболочка, а сознание уже находится где-то в другом месте.

Сопровождавшие его дети, напротив, казались очень бодрыми и жизнерадостными. Они катили коляску и хохотали. Только вот лица их при этом были искажены злобной гримасой, и мне подумалось, что они не катают и развлекают несчастного инвалида, а везут его к обрыву, с которого столкнут несчастного ребенка вместе с коляской. Этот кошмар назывался «Прогулка».

Я пошла вдоль стены, разглядывая фотографии. Со всех снимков на меня смотрели не дети, а что-то чудовищное, вселившееся в детей и управляющее ими, подчинившее себе и их тело, и их душу. Черно-белое монохромное изображение усиливало кошмар. И среди этих несчастных ребят мой Славик! Решение пришло внезапно. Я не могу оставить его фото в этой галерее уродов. Снимок надо немедленно забрать, разорвать и сжечь. Я бросилась к стенду и попыталась снять фотографию, но она, оформленная в раму со стеклом, оказалась неожиданно тяжелой, и у меня ничего не получилось. Результатом моих усилий стало лишь то, что фото висело теперь криво и от этого смотрелось еще ужаснее.

– Надо пойти к Морковкину и потребовать убрать фото с выставки, – подумала я и направилась к выходу.

Администраторша окинула меня настороженным взглядом и спросила с легкой ехидцей:

– Ну как вам выставка?

– Отвратительно, – честно ответила я. – Никогда не видела такого кошмара.

– Все так говорят, – сказала она подобревшим голосом. – Вон, в книге отзывов посмотрите, что пишут.

В книге под красиво начерченным готическими буквами заголовком «Фотовыставка Олега Гляденина» две страницы были испещрены отзывами типа: «Отвратительно!!!», «Какое уродство», «Исключительная мерзость» и тому подобными фразами. Лишь один пространный отзыв, написанный мелким ровным почерком, хвалил автора за неожиданный взгляд, художественные находки и творческое переосмысление действительности.

– Тут и хороший отзыв есть, – с удивлением сказала я.

– Да это он сам написал, – махнула рукой администраторша. – Я отошла в туалет, возвращаюсь, а он стоит, строчит. Довольный, улыбается во весь рот, думал, не видит его никто.

– Кто он? – не поняла я. – Морковкин?

– Да при чем тут Юрий Константинович? – рассердилась женщина. – Фотограф этот, как его, Гляденин. Он каждый день приходит, на выставку полюбуется, в книгу отзывов заглянет и уходит.

– Вот как? – удивилась я. – А, кстати, Юрий Константинович сейчас здесь?

– Здесь. Где ж ему быть-то, бедолаге, – вздохнула администраторша.

– А что так пессимистично?

Женщина наклонилась ко мне через стол и заговорщицки прошептала:

– Ушел он от своей гангрены, совсем ушел. Квартиру ей оставил, а сам на съемной мыкается. Только ночевать туда ходит, а так целыми