провел несколько магических обрядов, то есть поколдовал над стеклом и сделал запись в дневнике, что результат превзошел его ожидания.

– А дальше?

– Ой, – махнул рукой Гляденин. – Там начались войны, революции, всякие бонапарты и республики. Следы потерялись. Где и как скиталась моя красавица – неизвестно, но спустя много лет встретилась со мною в Праге.

Он задумчиво покачал головой.

– Она почувствовала меня, доверилась мне. Она позвала меня, подсказала, что надо сделать.

– Позвала? Кто, линза? – спросила я.

– Ну да. Я слышал ее голос.

Он поднял голову вверх, уставился в потолок и продекламировал:

– Опустоши сосуд души

Наполни злом его.

Покрепче душу привяжи,

Не бойся ничего.

Дай силы мне, а я тебе

Сторицею воздам.

Спокойно сможешь ты, мой друг,

В глаза смотреть годам.

– Он сумасшедший, – подумала я и покосилась на Морковкина. К моему изумлению, я увидела, что он очень внимательно слушает безумного фотографа.

– Что это было? – спросила я.

– Стихи, – просто ответил Гляденин. – В шкатулке вместе с линзой лежал листок с этими стихами. На латыни. Я перевел, но у меня вышла чушь какая-то. Типа – вылей из сосуда душу и налей туда зла и так далее. Но однажды я принял морфий, сидел, вертел в руках линзу и как-то незаметно уснул. И во сне я услышал эти стихи и понял, что нужно сделать.

Гляденин рассказал, что, следуя указаниям полученным во сне, переделал объектив под линзу и начал снимать людей.

– Если честно, я и сам не понимаю, как это действует.

– Она пьет душу, – неожиданно сказал Морковкин. – И вы все прекрасно понимаете.

Гляденин посмотрел на него поверх очков и усмехнулся.

– Вы проницательны, несмотря на комичный внешний вид. Да, она опустошает душу, впитывает душевные силы человека. Человек ощущает психический дискомфорт, пытается заполнить пустоту разными способами.

– Какими? – спросила я.

– Сможете ответить? – фотограф глянул на Морковкина.

– Да, – Юрий Константинович снял очки и стал их протирать. – Кто как может, так и пытается исправить свой душевный дискомфорт. Кто в церковь бежит, кто к друзьям, кто в волонтеры записывается, кто по свету болтается, а кто убийцей становится. Так?

– Так, – рассмеялся Гляденин. – А есть еще такие, кто ничего не может сделать и просто сходит с ума.

– Душевнобольные, – прошептала я.

– Точно! Или занимаются саморазрушением – наркотики, алкоголь, самоубийство. К этому особенно склонны подростки.

– Но почему вы выбираете именно детей? – воскликнул Морковкин.

– Да потому что с ними проще! Взрослых труднее опустошить, особенно, если человек имеет крепкие моральные принципы, взгляды, воспитание хорошее получил, наконец. Сопротивляться начинает, разбираться, что с ним не так, бегать по священникам, психологам, книги разные читать – и срывается с крючка. А у детей души еще незрелые, неоформившиеся. Никаких хлопот, как правило. Правда, они быстрее гибнут, нежные душонки не выдерживают такого испытания. Приходится постоянно находиться в поиске.

– Но зачем вам это все? – не выдержала я. – Вам какая выгода от гибнущих детей?

– Неужели непонятно?

Гляденин презрительно осмотрел меня мутным взглядом, допил коньяк и с сожалением отставил бутылочку в сторону.

– Да потому что я – раб лампы! – завыл он басом, подражая джинну из мультфильма.

– Она с ним делится. Она подпитывает его украденной энергией, – мрачно сказал Морковкин.

– В точку! Как вы думаете, сколько мне лет? – Гляденин повернулся ко мне.

Я ответить не успела, Юрий Константинович меня опередил.

– На вид вам лет сорок, но на самом деле гораздо больше. Если вы начинали работать с ЭФТЭ, то это тридцатые годы прошлого столетия, и вам должно было лет двадцать тогда. Значит, вы родились где-то в 1910 году, плюс-минус несколько лет.

– И опять в точку! Я родился в 1913 году! Линдочка не дает мне стареть, подпитывает меня. Я даже молодею, недавно у меня вырос удаленный зуб, и пропала седина. Это награда за удачную охоту. Правда, вот из-за этого мне нельзя ни наркотики, ни алкоголь, ни даже кофеин с никотином. А так хочется иной раз.

Я тряхнула головой. Мне не верилось во всю эту чушь, хотелось послать этих двоих с их бреднями и уйти, но Славик…

– Отпустите Славика, – попросила я.– Отдайте мне сына.

Гляденин попытался сфокусировать на мне свой взгляд.

– Ничего не выйдет. Его уже почти съели. А что не доели, то он сам разрушит. Не переживай, недолго осталось. Если даже сейчас выживет, то ненадолго! Линдочка свои жертвы не отпустит. Она конфетками не разбрасывается!

Он пьяно расхохотался. В глазах у меня потемнело. Решение пришло мгновенно. Линзу надо разбить, уничтожить, тогда дети будут спасены. Гляденин качался на стуле и издевательски смотрел на меня. В момент, когда стул стоял на двух ножках, я вскочила и толкнула фотографа. Он замахал руками, сбил чашку в попытке зацепиться за стол, но равновесие было потеряно, и Гляденин упал на спину вместе со стулом. Я схватила со стола объектив.

– Стой, тварь! – заорал фотограф, суча длинными ногами в тщетной попытке подняться.

– Беги, – крикнул Морковкин, бросаясь на Гляденина и прижимая того к полу. – Разбей ее!

И я побежала.

Кубарем скатившись с лестницы, и чуть не подвернув ногу, я промчалась мимо изумленной администраторши и вылетела на улицу. Свернув за угол здания галереи, я побежала к выходу из парка. Я была уверена, что Морковкин не сможет надолго задержать фотографа, и мне надо затеряться в дворах. Выбежав из парка, я запыхалась, перешла на быстрый шаг, пересекла улицу и пошла вдоль вереницы старых зданий из красного кирпича.

Двухэтажные дома, построенные сразу после войны пленными немцами, имели самые уютные дворы во всем городе. Беседочки, сарайчики, столы с лавочками под кустами сирени, клумбы, обложенные половинками кирпичей, песочницы – рай моего детства. В период приватизации квартир жители домов включили в общую собственность и дворы с сарайчиками, а затем огородили свежеприобретенное имущество решетками. Но на то и заборы, чтобы в них были лазейки. Прожив здесь всю свою сознательную жизнь, я знала все ходы-выходы из этого решетчатого лабиринта, поэтому сразу направилась к трансформаторной будке, за которой один металлический прут в заборе был выпилен. Со стороны тропинки между заборами дыры видно не было, о ней знали лишь местные. Проскользнув во двор, я подошла к канализационному люку, положила на него объектив и стала оглядываться в поисках чего-нибудь тяжелого. Около одного покосившегося сарайчика лежал кирпич, похоже им подпирали дверь, когда рылись в глубинах дряхлого сооружения.

С кирпичом в руке я присела около люка и уже собралась расколотить объектив, как вспомнила лицо Морковкина, после того, как он