Кабинет Морковкина находился на втором этаже здания и представлял собой маленькую комнатку битком набитую всякими интересными вещами. В углу стоял шкаф, сквозь стеклянные двери которого было хорошо видно аккуратно расставленные большие бухгалтерские папки, подписанные каллиграфическим почерком, и несколько сложенных ровными стопочками пластиковых папочек поменьше. Шкаф, точнее, его внутреннее пространство, было единственным оазисом порядка в царящем кабинетном хаосе.

На шкафу лежали рулоны ватмана и старые афиши, стояли гипсовые бюсты, конусы, кубы и пирамиды. Вдоль стен громоздились мольберты, картины, складные стулья, микрофонные стойки. Вдоль самой длинной стены, напротив директорского стола, располагался открытый стеллаж, под завязку заставленный статуэтками, ребячьими поделками, книгами, тетрадями, коробками и прочими штуками. На подоконнике красовались большой макет нашего города, каким он был до нападения монголо-татар, электрический чайник, сахарница, банка растворимого кофе, несколько чашек и коробка с чайными пакетиками. Три стула, стоящих у окна, были завалены какими-то бумагами, папками и детскими рисунками.

Сам Морковкин сидел за столом в большом кресле на колесиках, одной рукой он стучал по клавишам ноутбука, а во второй держал огромную, не меньше чем на пол-литра, кружку с чаем. Рядом лежал пакет с пряниками. Все остальное пространство громоздкого стола скрывалось под бумагами, ручками, кисточками, карандашами, лотками для документов, письменными приборами (их было не менее трех) и прочей канцелярщины.

– Юрий Константинович, я к вам, – начала я сразу от порога. – У меня вопрос по поводу выставки.

Морковкин оторвался от ноутбука.

– Выставки? Очень хорошо, присаживайтесь! – он указал на стулья, увидел, что они завалены чем ни попадя, и немного смутился. – Ох, извините, сейчас я все устрою!

Он вскочил, схватил с ближайшего стула стопку картонных папок и неловко пристроил ее на соседний. Не успел он взяться за спинку, чтобы пододвинуть стул к столу, как стопка медленно начала крениться, грозя упасть на пол.

– Сейчас упадет! – вскрикнула я.

Морковкин бросил стул и стал сражаться с непокорными папками. В конце концов он разделил их на две стопочки поменьше и положил на краю стола, я же подвинула стул и села.

– Так-так-так, – весело сказал Морковкин и уселся в жалобно скрипнувшее кресло. – Значит, выставка. Какой зал вы хотите арендовать? У нас теперь их два, большой и…

–Нет-нет, – я перебила его на полуслове, – я не арендатор, я по поводу фотовыставки, что у вас сейчас проходит.

Юрий Константинович тут же поскучнел, улыбка пропала у него с лица.

– Выставка вам не понравилась? – сухо спросил он.

– Да, но…

– Она многим не нравится, – сказал Морковкин ровным тоном безо всяких эмоций. – Мне она тоже не по душе, но это вовсе не повод ее запрещать или закрывать. Она не нарушает никаких законов, фотографии ничьих чувств не оскорбляют, ничего не разжигают и никого не развращают. Аренда уплачена, договор подписан. У меня нет ни малейших оснований для прекращения экспозиции. Свое отношение к выставке вы можете выразить в книге отзывов. Я ответил на ваши вопросы?

Он демонстративно отвернулся от меня и уставился в экран ноутбука, всем видом показывая, что мне пора встать и уйти.

– Я вам еще никаких вопросов и не задавала, – разозлилась я, оскорбленная таким пренебрежительным отношением. – И выставку я закрывать не прошу, хоть она и отвратительная. Как вообще вам могло прийти в голову выставлять такое уродство, да еще в детской галерее. Вы что, не видели, что выставляете?

– Вы кто? – неожиданно спросил он.

Я растерялась.

– В смысле?

– В смысле, искусствовед? Проверяющий из министерства? Заслуженный деятель искусств? Известный галерист? С чего вы взяли, что имеете право решать, что мне тут выставлять?

– Имею! – взорвалась я. – Имею даже очень большое право! Мой ребенок на фотографии на этой чертовой выставке! Он показан чудовищем, монстром, уродом! Я категорически против присутствия фото моего сына на этой мерзкой выставке! Я требую убрать его отсюда! Это нарушение прав, разглашение персональных данных и… и… я в суд на вас подам!!

И я разрыдалась. Видимо, этот разговор был последней каплей, переполнившей кувшин, последней соломинкой, сломавшей спину верблюду, контрольным выстрелом в лоб моему терпению и самообладанию. Морковкин застыл. Он открывал рот, словно хотел что-то сказать, но не решался, и наконец выдавил из себя:

– Не надо, ну что вы, успокойтесь, пожалуйста. Хотите воды?

Он вскочил и, обойдя стол, подошел к окну и налил мне воды в какую-то пыльную немытую чашку. Я всегда считала жутким штампом предложение воды в случае истерик и волнений, когда видела это в фильмах или читала в книгах. Лично мне сейчас пить совсем не хотелось.

– Не нужна мне ваша вода, – сердито буркнула я и полезла в сумочку за носовым платком.

Морковкин сел в кресло, держа в руках чашку.

– Извините, – сказала я, вытирая слезы, – это нервы. У меня был трудный день.

– Ничего-ничего, бывает, – неожиданно миролюбиво ответил Юрий Константинович и, чуть замявшись, спросил: – А на какой фотографии ваш сын?

– «Шутка», – ответила я, – если вы помните все названия. Он там стоит, смотрит с прищуром.

– Да, я помню это фото, – вздохнул Морковкин.

– Я не прошу закрыть выставку, – сказала я, шмыгая носом, – но хоть эту фотографию можно убрать?

– Я не могу, поймите. У меня договор, обязательства. Все расписано, сколько и чего, и на какое время. Фотографии Гляденин размещал сам, я даже перевесить ничего не имею права. Он каждый день приходит, инспектирует.

– Даже так? А если попросить его убрать фото? Припугнуть судом, если не захочет по-хорошему?

Юрий Константинович криво усмехнулся.

– Судов он не боится. Это очень образованный и подкованный в плане юриспруденции человек. А по-хорошему он не уберет.

– Почему?

Морковкин ничего не ответил, отвернулся от меня и стал смотреть в окно, потом, когда я уже открыла рот, чтобы повторить вопрос, нехотя сказал:

– Я его уже просил.

– Как? Вы?

– Да.

Он повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза.

– На этой чертовой выставке есть фото моих племянников.

– Какое? – прошептала я.

– «Прогулка».

– И он отказал?

– Да. Хотя я сказал ему, что одного из мальчиков уже нет в живых.

Какое-то время мы сидели молча. Потом я вспомнила свои ощущения от той фотографии и осторожно спросила:

– Того, что в коляске?

Морковкин кивнул, быстро встал и отошел к окну. Мне показалось, что он вытирает глаза, и я отвернулась. Он немного постоял, глядя в окно, потом откашлялся и сказал.

– У меня два племянника, – тут он запнулся и добавил, – было. Никита и Егор. Егор младший, у него ДЦП и умственная отсталость. Никита никогда брата не стеснялся, а летом в деревне часто брал на прогулки. Он