Еще более удивительным образом в феврале 1940 г. в Гамбурге прошел фестиваль свинга, собравший более пятисот молодых людей. Играли только английскую и американскую музыку, танцевать разрешалось только свинг и джиттербаг[3]. Специально чтобы подразнить нацистов, юноши-подростки, имевшие лишние деньги, облачились в английские спортивные жакеты и рубашки с запонками, надели шляпы как у Энтони Идена и превратили высмеиваемый зонтик Чемберлена в модный аксессуар. Девушки распустили волосы, накрасили ногти лаком, подвели брови карандашом и, чтобы окончательно подчеркнуть отказ от нацистского идеала немецкой женщины, не пользовавшейся косметикой и не носившей каблуки, накрасили губы помадой. Они даже пытались разговаривать только по-английски, хотя это оказалось слишком сложно, и за некоторыми столами переходили на французский. Как будто всего этого было недостаточно, «танцоры, – возмущался наблюдатель из гитлерюгенда, – представляли собой ужасное зрелище». У него на глазах двое юношей танцевали с одной девушкой, а остальные прыгали вокруг, терлись друг о друга затылками и сгибались пополам, так что длинные волосы падали им на лицо. Когда музыканты заиграли румбу, танцоры впали в «дикий экстаз» и принялись подпевать на ломаном английском. Оркестр играл все быстрее, собравшиеся вскакивали и присоединялись к общему танцу. На сцене танцевали несколько юношей, у каждого в углу рта была зажата сигарета [71].

К глубокому беспокойству руководителей гитлерюгенда и СС, частные клубы любителей свинга возникли не только в Гамбурге, но и в других городах, точно так же традиционно ориентированных на Великобританию или Францию, – Киле, Ганновере, Штутгарте, Саарбрюккене и Карлсруэ. Обеспеченные подростки повально увлекались джазом и английской модой. Свинг-клубы были даже в Берлине, Дрездене, Галле и Франкфурте. Несмотря на свое возмущение, власти не всегда пресекали такие мероприятия, хотя они часто вызывали ожесточенные столкновения с гитлерюгендом и полицией (несомненно, если бы в Англии в это время начали собираться группы немецкоязычной молодежи, одетой в нацистскую форму, это вызвало бы точно такую же реакцию), а некоторое количество любителей свинга отправили в новые молодежные концлагеря [72].

В отдельные моменты, как, например, после покушения на Гитлера в ноябре 1939 г. или когда летом 1940 г. стало известно о продолжении войны, антианглийские настроения резко обострялись. Но это было скорее исключением. После Мюнхена отношения сторон испортились, и британская пропаганда снова начала транслировать привычные образы немецкой военщины, а германская пропаганда обрушилась на жестокость и бесчеловечность английской классовой системы, особенно подчеркивая, сколько зла та причинила бурам, ирландцам и английскому рабочему классу. В военное время Би-би-си приглашала на передачи Джорджа Оруэлла, а немецкая пропаганда тем временем перепечатывала его полемические рассуждения о бедности и превозносила участников марша из Джарроу[4]. Но англофобия проникла в немецкое общество не так глубоко, как восхищение английской культурой или, по крайней мере, уважение к имперской мощи Англии. Немногие немцы были на собственном опыте знакомы с Британией, но они имели хорошо развитые стереотипы [73].

Развивая тему действующей в Лондоне еврейской «плутократии», нацистский режим проводил явственную черту между противостоянием с Англией и ненавистью к англичанам. Вместо того чтобы пытаться подавить англофилию, нацистская пропаганда питалась ею. Немцы чувствовали, что борются за освобождение англичан от «плутократических» «еврейских» хозяев. К сентябрю 1939 г. эти идеи, которые бесконечно повторялись в последующие годы, уже проникли в сознание даже десятилетних детей – именно поэтому Детлеф пожелал, чтобы англичане получили немецкой бомбой «по своим еврейским носам».

Итак, Англия считалась противником, достойным уважения, но мучительный страх перед бомбардировками преследовал жителей Германии и Британии с одинаковой силой. Хотя до начала войны не было построено никаких бункеров и бомбоубежищ, в большинстве немецких многоквартирных домов имелись подвалы. Когда в мае 1940 г. на Гельзенкирхен и Рур упали первые бомбы, люди расчистили подвалы и начали переносить туда скамьи, стулья и двухъярусные кровати. Во второй половине 1940 г. из-за воздушной тревоги жителям Мюнстера пришлось провести в подвалах больше часов, чем за все остальное время до ноября 1944 г. Однако за весь 1940 г. во время налетов на город погибло всего шесть человек. В Гамбурге сообщали о 19 погибших, в Вильгельмсхафене – о четырех. Даже в сердце промышленного пояса Рура Карола Рейсснер могла сообщить в ноябре 1940 г., что бомбардировки не нанесли значительного ущерба и не смогли вывести из строя хотя бы один завод в Эссене. Несмотря на это, летом и осенью в столице военно-промышленной империи Круппа установили серьезную зенитную артиллерию и развернули строительство бункеров, что должно было превратить ее в один из самых защищенных городов Германии. Одновременно быстрыми темпами продолжалось строительство частных укрытий [74].

Общественное беспокойство выразилось в крайне бурной реакции на первые официальные попытки эвакуировать детей в сельскую местность. Если в Британии массовая эвакуация из городов началась сразу после начала войны, то в Германии ничего подобного не предпринимали до эскалации воздушной войны осенью 1940 г. 27 сентября 1940 г. личный секретарь Гитлера Мартин Борман разослал высшим партийным и государственным деятелям секретный циркуляр, предписывавший организовать «расширенную отправку детей в деревню». Но даже в высших эшелонах власти запрещалось называть это эвакуацией, чтобы не спровоцировать массовую панику. Режим, искренне уверовавший в миф о том, что в 1918 г. удар в спину армии нанесли гражданские, чувствовал, что должен держать лицо перед населением, моральной стойкости которого он не доверял. Если Черчилль обещал британскому народу «кровь, тяжелый труд, слезы и пот», немецкий народ поощряли думать о легких победах за чашкой кофе с пирожными.

Гитлер также отказался последовать британскому примеру и сделать эвакуацию детей обязательной, опасаясь, что это подаст населению тревожный сигнал. Официально государство в Германии даже не проводило эвакуацию, хотя правительство оплачивало издержки. Для этого был создан полуавтономный комитет при правительстве, объединивший усилия Национал-социалистической организации народного благосостояния, гитлерюгенда и Национал-социалистической ассоциации учителей. Само название программы Kinderlandverschickung (или KLV, как его стали называть повсеместно), то есть «Отправка детей в сельскую местность», напоминало о летних лагерях для детей рабочих из больших городов, организованных силами церковных и социал-демократических благотворительных организаций до и после Первой мировой войны. В 1930-х гг. нацисты переняли и продолжили эту практику. Детей отправляли на 6 месяцев в сельскую местность из «районов, находящихся под угрозой воздушных налетов». Сохранившееся старое название в каком-то смысле успокаивало родителей, особенно с учетом того, что некоторых детей из Рура вплоть до лета и осени 1944 г. продолжали отправлять просто «на оздоровление» в Баварские Альпы [75].

Хотя режим старался успокоить граждан, по иронии судьбы успех этой схемы зависел именно от того, насколько сильно родители боялись за жизнь своих детей. Страх перед бомбардировками на первом