этих детей и подростков не совершали никаких преступлений – их отсылали обычно в превентивных целях или просто потому, что усматривали в них угрозу для общества.

Устанавливая столь высокие стандарты поведения для детей, нацисты опирались на ряд распространившихся в Европе, Северной Америке и Австралии профессиональных теорий, гласивших, что воспитание уязвимых детей в развращающих условиях неизбежно ведет к социальному вырождению. Было принято считать, что детей лучше изъять из общества, пока еще есть шанс спасти их от порока, не дожидаясь, когда они превратятся в неисправимых преступников. Уделяя повышенное внимание профилактике правонарушений, власти не просто пытались бороться с молодежной преступностью – они хотели «спасти» молодых людей от влияния семьи и от самих себя. Очень важным считалось отсеять «своенравных» детей, прежде чем они успеют развратить своих сверстников. Война только укрепила подобные убеждения: чтобы не допустить брожения в тылу, помимо борьбы с нехваткой продовольствия требовалось любой ценой пресекать воровство, спекуляцию и молодежную преступность. Детей – расовое будущее немецкой нации – необходимо было защищать, и власти поставили перед собой задачу исключить из «народного единства» тех, кто мог представлять опасность для этого будущего. Чтобы получить разрешение вернуться в общество, такие дети должны были сначала доказать, что успешно «перевоспитались» [1].

Высокопарные мысли о совершенствовании нации и расы на практике, как обычно, воплощались в приземленных, жестких и социально консервативных действиях. В марте 1940 г. вышел полицейский указ о «защите» молодых людей, запрещавший им посещать танцы, кабаре и парки развлечений после девяти часов вечера, «праздно шататься» после наступления темноты, а также пить и курить. Впрочем, такие меры применялись не ко всем. Дирк Зиверт из Оснабрюка прекрасно понимал, что нарушает комендантский час, когда отправлялся выпить вместе со своими друзьями и братом Гюнтером. Но Дирку повезло: он принадлежал к среднему классу, вырос в хорошем доме и прилежно делал домашнюю работу по латыни и греческому для своего Abitur, поэтому вместо того, чтобы приобрести репутацию отбившегося от рук пьющего подростка, он стал уважаемым лидером местного отделения гитлерюгенда. Далеко не каждый немецкий подросток чувствовал себя в «народном единстве» так же комфортно, как он. Тем временем чиновники по делам молодежи, которым поручили следить за соблюдением новых постановлений и обеспечением порядка, продолжали делать то же, что и раньше: старались выявить первые признаки нравственного разложения, чтобы пресечь в зародыше преступность и беспорядки. Чаще всего их внимание привлекали дети, прогуливавшие школьные занятия и бесцельно шатавшиеся по городу. Считалось, что девушки, праздно слоняющиеся по улицам, возможно, склонны к беспорядочным связям, а значит, в перспективе могут стать разносчицами венерических болезней. В мае 1939 г. суд по делам несовершеннолетних в Ханау отправил Эмми Краузе в исправительное заведение, когда выяснилось, что она пропускает школу вовсе не из-за болезни, а потому что «до поздней ночи слоняется по улицам с солдатами и другими молодыми людьми и посещает с ними танцевальные залы» [2]. Такие девушки, как Эмми, по мнению судов по делам несовершеннолетних и попечительских советов, представляли «угрозу обществу и опасность [дурного примера] для своих школьных товарищей». Мальчики, отказывавшиеся ходить в школу, в перспективе могли стать ворами и «закоренелыми преступниками». Образы распущенной девочки-подростка и нечистого на руку юнца, гоняющего на украденном велосипеде, оказались удивительно стойкими и просуществовали много лет [3].

Но даже при нацистах в Германии было недостаточно места и финансов, чтобы устранить эти потенциальные угрозы обществу, и такая стесненность в средствах повсеместно порождала определенный произвол. Обнаружив ночью на вокзале сбежавших из дома подростков, полицейские вместо того, чтобы начать расследование, нередко просто возвращали их домой, предварительно убедившись, что родители оплатят междугородный телефонный разговор. Но если вопрос о том, какие дети будут отправлены в исправительное учреждение, а какие нет, зависел от чистой случайности (и от принадлежности к тому или иному социальному классу), то после того, как решение принималось, процесс исправления происходил строго определенным и предсказуемым образом [4].

Одним из самых суровых исправительных учреждений был Брайтенау в Северном Гессене. Бывший бенедиктинский монастырь, расположенный в холмистой местности близ излучины реки Фульды, в 1874 г. Брайтенау был преобразован в работный дом для взрослых, а с 1903 г. служил исправительным заведением для особо трудных случаев. Его высокие барочные здания, крутые скаты крыш и внутренний двор с огромными воротами сами по себе производили внушительное и неприступное впечатление. По прибытии детей и подростков ожидали те же процедуры, что и взрослых заключенных и обитателей работного дома. У них забирали всю одежду и другое имущество и выдавали простую робу из коричнево-серой мешковины. Охранники носили списанные синие мундиры прусских офицеров, на которых вместо оригинальных пуговиц и знаков различия красовались эмблемы общинной администрации Касселя. У них были короткие кортики, а выводя заключенных на работу, они брали карабины с примкнутыми штыками. При нацистах им впервые выдали револьверы, в распорядок дня включили тренировочные стрельбы, а в 1937 г. отменили запрет стрелять по безоружным беглецам [5].

С момента открытия Брайтенау при Бисмарке и охранники, и подопечные этого заведения происходили из одних и тех же скромных слоев общества. Рабочий день составлял не менее 11–12 часов, а при Второй империи стал еще дольше, от 14 до 15 часов. Среди подопечных были нищие, бездомные, бродяги, безработные и преступники, которым по окончании тюремного срока давали дополнительный срок в работном доме, чтобы «приучить» их в новой жизни к нравственности, дисциплине и усердному труду. Воспитанники исправительного учреждения размещались в женском крыле работного дома. За опоздания на работу мало зарабатывавший и плохо обученный персонал наказывали штрафами. Заключенных наказывали увеличением срока пребывания в заведении, официально регламентированным переводом в карцер или неофициальными побоями. В этом заведении, созданном по образцу прусской армии и укомплектованном выпускниками ее казарм, обладавшие скудными привилегиями надзиратели ревностно следили за соблюдением мельчайших статусных различий между собой и теми, кого им было поручено «воспитывать».

Над входом одного работного дома Вены в XVIII в. красовалась надпись Labore et fame – «Работа и голод». И то и другое играло важную роль в управлении работным домом Брайтенау с самого его основания в 1874 г. Местным управляющим не нужно было быть ярыми нацистами или широко образованными блюстителями чистоты расы, чтобы с помощью голода и непосильной работы сломить волю подопечных. Но, по стечению обстоятельств, оба директора Брайтенау во времена Третьего рейха были старыми нацистами и вступили в партию еще до ее прихода к власти. Как многие другие чиновники по делам молодежи, Генрих Климмер, руководивший работным домом с 1933 до 1940 г., когда его отправили возглавить аналогичное учреждение в оккупированной Польше, и