– Ну-ну, – произнес дядюшка, внимательно выслушав Милу. – А почему деревенская-то?

– Я не знаю, – растерялась Мила. – А какая разница?

– Ну в общем-то никакой, – пожал плечами дядюшка. – И все же я понять не могу: почему именно деревенская, а не какая-нибудь другая?

– Да я-то откуда знаю! – разозлилась Мила, которая держалась из последних сил, чтобы не вскочить и не убежать из этого чужого дома куда глаза глядят, лишь бы ее только не задержали и не сдали в полицию. – И вообще, оставьте меня наконец в покое! Ничего мне от вас не нужно! Что вы все лезете ко мне в душу? – Мила понимала, что у нее от страха и нервного напряжения начинается истерика, но ничего не могла с собой поделать. – Оставьте меня в покое! – закричала она, закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

– Людмилочка, да что же это… да как же это… – совсем растерялся дядюшка.

– Никакая я вам не Людмилочка! – билась в истерике Мила. – Оставьте меня! Что вы все лезете ко мне со своими проблемами? У меня у самой их воз и маленькая тележка, никак не могу свою жизнь нормально устроить. Что вам всем от меня нужно? Сами разбирайтесь со своей ненормальной Милой Миланской, со своей придурошной Людмилочкой, а меня оставьте в покое!

– Прости меня, солнышко, я совсем не хотел тебя обидеть! – лепетал расстроенный дядюшка. – Прости меня, Христа ради!

Но Мила рыдала и успокаиваться, похоже, не собиралась. Дядюшка выбежал, громко зовя на помощь Маняшу, и та словно фокусник тут же появилась на пороге с бутылочкой неизменной валерьянки в руках. Пока Маняша отпаивала разволновавшуюся неизвестно из-за чего наследницу, дядюшка срочно вызывал Николаева. Не зная, что еще можно предпринять до его приезда, они под руки отвели обессиленную от нервного потрясения девушку в спальню, уложили ее, на ходу засыпающую, в постель и на цыпочках вышли из комнаты.

«Нет, я этого больше не вынесу», – тупо думала Мила, глядя перед собой: «лошадиная» доза валерьянки повергла ее в равнодушное спокойствие, вызвав расслабление и дремоту…

Мила проснулась от чьего-то пристального взгляда. Она открыла глаза и увидела сидящего рядом с ней на стуле невысокого, худенького, лысого человечка с высоко поднятыми, словно в удивлении, бровями и грустными глазами, внимательно ее разглядывающего сквозь стекла очков в круглой оправе.

Это был Николаев, семейный врач, который знал Милу Миланскую с самого детства, догадалась Мила. Вот и все, это – конец! Ну и пусть, чем скорее закончится эта история, тем лучше. Мила безропотно дала себя осмотреть, вяло, но довольно подробно ответила на все вопросы о самочувствии в последнее время и даже позволила взять кровь на анализ.

Николаев, глядя на нее необыкновенно добрыми глазами, как-то очень ласково и ненавязчиво уговорил даже сходить в туалетную комнату и оставить там в переданной им стеклянной баночке часть содержимого ее мочевого пузыря. Мила всецело попала под невыразимо тонкое обаяние опытного и искусного доктора, как, впрочем, и любой человек, которому хоть раз приходилось общаться с Николаевым.

Прихватив видавший виды саквояж, он прошел в ванную комнату и какое-то время звенел там склянками. Затем вернулся и присел рядом на стул, внимательно разглядывая два небольших листика – результаты анализов, которые он сделал благодаря своей новейшей переносной мини-лаборатории.

От Милы никак не могло укрыться, что Николаев сидел с совершенно ошарашенным видом и таращился то на листики, то на нее. Его взлетевшие ввысь брови, казалось, достигли своего апогея.

«Вот и все! – обреченно повторяла про себя Мила, осознавая, что излишне открылась перед этим незнакомым доктором, очень тактичным и умным – или все-таки поразительно хитрым? – Вот и все! Закончился фарс, и мне тоже пришел конец!»

– Людмилочка, я думаю, тебе следует объясниться, – осторожно начал Николаев.

– Я устала и хочу спать.

Мила демонстративно отвернулась от Николаева и накрылась с головой покрывалом, уподобляясь ребенку, прячущемуся от опасности. Ее бедное сердце от страха разоблачения выскакивало сейчас прямо в открытую дверь балкона, куда через щелку между тюлем смотрели глаза и куда она уже сама мысленно выпрыгивала и опрометью бежала вслед за сердцем по лугам и лесам. Прочь ото лжи, в которой запуталась, как в паутине! Прочь от душащей ее теперь, неминуемо выплывающей наружу правды! Пусть только он выйдет из комнаты, она даст такого деру, что за ней и с собаками не угонятся.

– Ну что? – крадучись вошел в комнату обеспокоенный дядюшка и тут же перешел на шепот: – Что ты выяснил?

– Кажется, заснула, – также шепотом ответил Николаев. – Утомилась очень. Я тебе должен сказать кое-что. Ты только не волнуйся. Теперь ее беречь нужно как зеницу ока. Нервишки совсем расшатались. И так-то были никудышные, а теперь и вовсе… Того и гляди стационаром бы не закончилось.

– Да что ты меня пугаешь-то! – зашептал сердито дядюшка. – Говори же скорее! Что ты из меня жилы-то тянешь? Что с ней? Неужто опять что с головой?

– Это, конечно, нужно перепроверить, и не раз, но анализы все же вещь довольно упрямая, хотя и не всегда подтверждающаяся, – путался от волнения Николаев.

– Да говори уже, что ты мне душу-то мотаешь! – совсем рассердился дядюшка. – Совсем, что ли, плохо дело?

– Ну не то чтобы плохо. Я бы этого не сказал, – замялся Николаев. – В общем… она ждет ребенка. И в частности – тоже, – выдохнул наконец он.

– Какого еще «ребенка» и в какой еще «частности»? Ты чего городишь?!

– Беременная она.

– Врешь! – ахнул дядюшка и схватился за сердце.

– Что значит «врешь»?! – возмущенно зашептал Николаев, поправляя очки. – Врач я или, по-твоему, кто?!. Руслан, что с тобой? Тебе плохо?! – тревожно воскликнул Николаев. – Да вы что тут, с ума, что ли, все посходили? Людмилочка, проснись же, дядюшке плохо!

Мила тут же вскочила и подбежала к лежащему на полу дядюшке.

– Положи ему под голову подушку, а я сделаю укол, – распорядился Николаев и, достав из саквояжа шприц и ампулу, быстро и ловко уколол потерпевшего от счастья. – Ну что, жив? – спросил он приходящего в себя друга. – Ты чего это удумал: неужто помирать собрался? Опоздал, брат, теперь уже никак тебе нельзя – скоро будешь нянчиться с наследничком, как и мечтал!

– Я только пошутил, – слабо улыбнулся дядюшка.

– Ты уже не в том возрасте, чтобы шутить так серьезно, – проворчал Николаев.

– Зачем ты меня пугаешь? – спросила Мила, помогая дядюшке подняться и сесть в кресло. – Хочешь сделать виновницей своей смерти?

– Да что с вами обоими творится-то! – рассердился Николаев. – Вам теперь о жизни нужно думать, а вы все про смерть долдоните, только Бога гневите!

– Да как же это? Да что же это! Солнышко ты мое золотое! – сквозь слезы взирал на племянницу дядюшка, не веря, веря и в то же время боясь поверить в услышанное. – Дай я тебя поцелую, родная моя! – Он расцеловал Милу в обе щеки.