мнению, у правителей обычно есть четкие представления о том, чего они хотят, но на них накладываются воинственность и другие идеологические предрассудки, так что представления об альтернативах, необходимые для рационального расчета средств, отсутствуют.

В своей работе я выделяю три типа идеологической власти: трансцендентную, имманентную и институционализированную. Некоторые войны - между религиозными сектами, между социализмом, фашизмом и либеральным капитализмом - представляют собой столкновение трансцендентных идеологий, стремящихся переделать мир и навязать свои убеждения другим. В таких идеологических войнах враг представляется злом, что увеличивает количество жертв и зверств. Во-вторых, имманентная идеология укрепляет солидарность и моральный дух коллектива, в том числе и армии. Достаточно высокий моральный дух присутствует в большинстве эффективных армий, но в главе 13 я показываю, что некоторые коммунистические войска обладали избытком этих двух первых типов милитаризма, что делало их более грозными бойцами, способными компенсировать технологическую неполноценность более самоотверженным моральным духом. Но большинство войн не столь идеологичны, а трансцендентные и имманентные идеологии долго не живут. Они оседают в третий тип идеологии - институционализированную идеологию. В случае с милитаризмом социальные субъекты интернализируют наследие прошлого опыта побед, что завещает последующим поколениям запекшиеся милитаристские институты и культуры. Исторические практики проникают в сознание и институты современности. Вес истории консервативен: люди продолжают делать то, что, как им казалось, сработало в прошлом - зависимость от пути. И наоборот, если война неоднократно оказывалась неудачной, воинственность должна ослабевать. Между этими двумя периодами возможен культурный лаг, когда воинственность сохраняется, но не исчезает, как это произошло недавно в США.

Все три типа идеологии ограничивают представления о собственной выгоде. Приверженность воинственным ценностям, таким как честь и физическое мужество, может преодолеть обычное человеческое отвращение к убийству других и обычный страх быть убитым самому. Милитаризм соблазняет ритуалами, ценностями и нормами - героическими сагами, божественным благословением знамен, красочными парадами, духовыми оркестрами, гимнами, медалями, культурой, которая восхваляет героизм, придает сражениям моральную ценность, обещает славу и даже загробную жизнь убитым, наделяет своих героев почетом и статусом. Все это будоражит наши сердца, предрасполагая к войне.

Чувство чести очень важно. Марк Куни рассказывает о нем в американских городских бандах. Лидеры банд жестоко реагируют на любое "неуважение". Если они не реагируют, то теряют уважение и мужскую честь в глазах своей собственной банды. Куни подчеркивает, что малейшее поведение, воспринимаемое как неуважительное, может стать толчком к насилию, вплоть до убийства. Ответственность, возлагаемая на лидеров, загоняет их в ловушку насилия. Они боятся потери статуса в собственной банде больше, чем в банде противника. Он отмечает, что кодексы чести были особенно сильны среди аристократии прошлого. В их идеологии воин ценился больше, чем миротворец, но теперь честь перекочевала в банды низшего класса.

Однако во все времена его модель подходила и государственным деятелям - слово, обозначающее претензию лидеров на олицетворение государства. Они отождествляют свой карьерный успех, личную честь и статус с государственным. Они в той или иной степени стремятся к личной славе и величию своего государства. Такие человеческие эмоции, как честолюбие, праведный гнев, месть, унижение и отчаяние, распространяются на государство. Лебоу отмечает, что сильные государства чаще чувствуют себя ущемленными, даже униженными, чем слабые: "Гнев - это роскошь, которую могут испытывать только те, кто в состоянии отомстить". Слабые государства привыкли к тому, что их обходят стороной, и научились с этим жить. Пожалуй, главной причиной вторжения администрации Буша в Ирак в 2003 году стала ярость по поводу десятилетнего неповиновения и неуважения Саддама Хусейна к Соединенным Штатам. Это воспринимается и как личное, и как геополитическое оскорбление. Государственные деятели и государственные женщины считают, что теряют лицо лично, если не отвечают жестко на оскорбления и угрозы, и считают, что их государство потеряет лицо в системе государств. Если оба правителя в споре наделены колючей честью, то ни один из них не захочет отступать, и найти компромиссные решения в спорах будет сложно, что мы и наблюдали на примере Первой мировой войны.

 

Заключение

Мы видим различные мотивы, споры и контексты, а также различные теории принятия решений о войне и мире. Легко скептически относиться к таким универсальным теориям, как реализм. Но можем ли мы пойти дальше в определении относительных весов многих компонентов решений о войне и мире? На макроуровне это, пожалуй, борьба довольно материалистического дуэта экономической и военной мощи против потенциально менее рационального дуэта идеологической, эмоциональной и политической мощи. Но этот вопрос осложняется тем, что войны возникают в результате взаимодействия различных группировок и сообществ, которые неравномерно и непредсказуемо движутся в сторону войны или мира. Войны никогда не начинаются случайно, говорит Эван Луард, но они часто являются результатом непредвиденных последствий взаимодействий. Несколько причинно-следственных цепочек могут взаимодействовать случайно, и их соединение может никем не планироваться. Все это заставило Раймона Арона заявить, что общая теория войны невозможна. Но я попробую ее создать.

 

ГЛАВА 4. Римская республика

 

РИМ был империей задолго до того, как ею стали править императоры, и почти всегда находилась в состоянии войны. Между 415 и 265 гг. до н.э. мир, по-видимому, длился всего тринадцать лет, а между 327 и 116 гг. до н.э. - всего четырнадцать. Первый император Август в 14 г. н.э. заявил, что двери храма Януса, закрытые в мирное время, до его правления закрывались только дважды с момента основания Рима. За его сорокапятилетнее правление, по его словам, они закрывались три раза, что говорит о том, что он был человеком мира. Такие цифры могут ввести в заблуждение. Рим стал очень большой империей, и не все его регионы одновременно находились в состоянии войны. В каком-то одном регионе войны происходили эпизодически, но обычно где-то шла война. Тем не менее, это впечатляющая история милитаризма, с которой могут сравниться немногие государства в истории. Предлагаются три основных объяснения: война была самообороной; она была следствием геополитической системы, в которой Рим был не более агрессивен, чем другие; и Рим был агрессором в силу своей милитаристской социальной структуры и культуры. Третье объяснение представляется наиболее приемлемым, поскольку милитаризм прочно вошел в римскую культуру и структуру, ограничивая повседневные действия так, что действующие лица об этом практически не подозревали.

Три объяснения римского милитаризма: (1) Самооборона

Чувство незащищенности, безусловно, присутствует в более поздних римских рассказах о первых годах существования города. В них подразумевается, что Рим должен был сражаться в целях самообороны или быть завоеванным другими латинскими народами или племенами, спустившимися с холмов и с севера. В 390 г. до н.э. Рим был разграблен галльскими племенами из долины