лишь в пути повстречались. С Вятки он. Вдвоих они ехали на лошадях. Тоже ляхи напали. Лошадей забрали и товарища в полон забрали. А Микита Силыч пеший пошел добираться. В Переяславле на постоялом дворе сошлись да вместях и побрели. В дороге-то бог хранил, а тут на Москве мало ляхам в руки не угодили. Спасибо – добрый человек выручил, – обернулся он к Михайле, да и ты, Патрикей Назарыч. Я-то к тебе и шел да к Карпу Лукичу. Не тихо у нас на Ярославле. Больно ляхи нас обижать почали. Всю зиму нонче покоя от них не было. Рать за ратью присылали, всё за поборами. То им коней подай, то кормов, то хлеба. Вовсе разорили город, и защиты неоткуда ждать. Вот мы под Рождество и собрали собор и учали думать, как тому пособить. Прослышали, что и на Москве-то не лучше. И положили мы, чтобы не быть панам на Москве и во всех городах Московского государства. И чтоб царя на место Василья Иваныча посадить, а то порядку не стало. И ляхи зорят, и торговлишка как есть кончается. По дорогам ни пройти, ни проехать: то ляхи, а то, прости господи, и наши непутевые – шиши аль еще казаки озоруют. Терпежу нет. Все царство замутилось. Надо кому ни то выручать. И порешили ратников набрать и на Москву весть. И на том крест целовали. И стали по иным городам гонцов слать – и в Казань, и в Пермь, и в Соль Вычегодскую, и по иным городам, чтоб ратных людей сбирали и на Москву посылали.

– А города что? – спросил Патрикей Назарыч.

– Да вот с тем меня на Москву и послали, чтоб повестить, что ноне под Москву с разных концов рати идут: и с Рязани – Прокопий Ляпунов ведет, и с Суздаля да с Владимира с Измайловым да с Просовецким идут, и с Вологды с Нащокиным, и с Костромы с Мансуровым. А у нас на Ярославле, кроме наших ратных людей, еще московских стрельцов, что ляхи с Москвы посылали по городам, пять сотен стоят, ждут лишь, как приказ выйдет на Москву трогаться. А уж под Москвой стали нам встречу беглые попадаться, порассказали нам, что тут у вас деется.

– Вот то добрая весть, Овсей Кузьмич! – сказал Патрикей Назарыч, потирая ладошки. – Мы и сами надумали гонцов по городам посылать, чтоб шли Москву выручать и за веру православную постоять. А ты, Микита Силыч, с чем пожаловал? – обратился Патрикей Назарыч ко второму гонцу. Вятич, приземистый, с маленькими раскосыми глазами, поглядел на Патрикея Назарыча и заговорил маленько нараспев:

– У нас иная справа, Патрикей Назарыч. В разор нашу землю разорили ляхи и казачья вольница. Коней свели, казну городскую ограбили. Вот мы к пермичам и послали гонцов, чтоб они нам ратных людей прислали Вятскую землю отстоять. А они нам с тем же гонцом отказ, что им ратных людей довольствовать нечем, и мы де сами свою землю от ворогов оберечь можем. Больно мы на их осерчали, Патрикей Назарыч, и им вновь грамоту послали. Вот список у меня с собой. Послали меня с товарищем на Москву, чтоб ту грамоту показать и с пермичами рассудить. И он вынул из-за пазухи свиток.

– Что ж вы им писали? – спросил Патрикей Назарыч.

– A писали мы им… – Маленькие глазки вятича засверкали, и он заговорил визгливым голосом, потрясая свитком: – что они самою глупостью то писали, да и не только что глупостью – пьянством. Что ж с нашим царством станет, как мы один одному помогать не будем, когда на Москве нехристи сидят и некому русские города защищать? Этак ляхи водиночку один город за другим разорят и все наше Московское государство себе заберут. Знаем мы, что у них на Перми ратные люди есть, собраны. То они казны лишь жалеют. С глупости аль с пьянства такое лишь ответствовать можно, – повторил он вновь.

Патрикей Назарыч поглядел на вятича, потом перевел глаза на ярославца, который слушал и головой покачивал.

– Вот что я тебе скажу, Микита Силыч, – начал он, – по моему разумению, и вы, и они не вовсе хорошо рассудили. Я так думаю…

Но в эту минуту в ворота изо всех сил загрохотали, и кто-то закричал с улицы:

– Эй, хозяин, отворяй живей!

– Ляхи те вновь! – крикнул Михайла. – Бежим живо Я вас на Неглинную выведу. Там до ночи схоронимся. А ты впусти их, Патрикей Назарыч, да задержима малость, пущай тут ищут.

Михайла, а за ним путники перебежали через сени в холодную избу, а там в поварню и в черные сени. В поварне Лукерья Фоминична у печи возилась, Маланья ей помогала. Михайла за разными делами вовсе позабыл про Маланью, ни разу и не навестил ее, и теперь лишь краем глаза увидал ее, даже кивнуть не поспел, – не видал, как зарделась она вся и за грудь схватилась. Они сразу кинулись с черного крыльца на задний двор и на огород. Пригибаясь к грядам, чтоб не увидал их кто, пробежали они огород, перелезли через плетень и кубарем скатились под горку на Неглинную, где на ту пору бабы белье полоскали.

– Коли ляхи прибегут, – крикнул Михайла бабам, – не сказывайте, что видали кого!

И помчался берегом за кустами против воды, к городскому валу. Путники за ним. Только когда они уже далеко отбежали, остановился Михайла и сказал:

– Ну, вот тут в кустах и посидите, покуда смеркаться начнет, а я проберусь к Карпу Лукичу, погляжу, тихо ль там. Сказал ведь я ляхам, что от него пришел. Как ночь настанет, я за вами приду, а может – и Карпа Лукича приведу. Вот пообедать не поспели вы. Чай, голодные?

– Про то что говорить, осталось кое-что в котомках. Лишь бы ляхи не сыскали.

– Никто как бог, – сказал Михайла, – а думать над – не сыщут.

Михайла добежал до Карпа Лукича и рассказал ему про все. Хозяин похвалил его и порешил, что до ночи, наверно, Патрикей Назарыч придет, поведает, что ляхи. Коли умирились, так Михайла добежит и приведет сюда гонцов. А нет, выведет их за город, передаст, что они тут с Патрикеем надумают, и пущай по своим городам бредут. Здесь им оставаться не рука.

Патрикей Назарыч, правда, пришел, как смеркалось уж. Задами пробрался. Рассказал, как ляхи ворвались, что гончие псы. Накричали на него. Принялись шарить по клетям, по амбарам да по сараям. А Лукерья Фоминична догадалась: стол в горнице накрыла, вина принесла, вышла на крыльцо и, будто как