по сию пору, Поди сюда, чадо, я о тебе помолюсь, чтоб излечил тебя господь.

Степка быстро упал на колени. Патриарх снова перекрестился, возложил ему руку на голову и стал вполголоса читать молитву.

Ну, вставай, чадо. Будет тебе по вере твоей, сказал Гермоген, поднося к его губам свою руку.

Степка громко чмокнул, перекрестился, встал и еще раз положил земной поклон перед патриархом.

– Ну, идите теперь. Мне молиться надо. Час мой пришел.

Михайла тоже поклонился в поги патриарху и, дернув за рукав Степку, перешительно пошел к двери.

– А лист-то, лист-то забирай! – крикнул Гермоген, подойдя к аналою.

Михайла вернулся, взял пустой лист, проворно скатал его, сунул за пазуху, туда же засунул перо и чернильницу и, на этот раз уж не оглядываясь, пошел к двери, где его ждал Степка. Они вышли в первый покой и услыхали, как патриарх, поспешно прошаркав к двери, повернул со звоном ключ и снова быстро зашаркал в глубину своего покоя.

Михайла остановился и раздумывал, свесив голову, а Степка, выйдя от патриарха, быстро стряхнул с себя страх, который нагнал было на него гневный старичок. В Тушине он привык ни к чему не относиться с почтением. Теперь все, что было, только смешило его. Посмотрев на Михайлу, он вдруг фыркнул, так что Михайла даже вздрогнул от неожиданности и строго посмотрел на него.

– Сердитый! – сказал Степка и потом прибавил смешливо: – А как он про Ваську-то Шуйского. Слыхал?

Он хоть и любил Михайлу, а не мог упустить случая кольнуть его.

– Ну, то не твоего ума дело, – сурово оборвал его Михайла. – Ужо Карп Лукич рассудит. А ты ляху-то скажи, что, мол, облегченье чуешь.

Степка сердито отмахнулся.

Подойдя к наружной двери, они постучали.

Почти сразу загремел засов, и любопытный взгляд сивоусого ляха уставился в них.

– Ну что? – спросил он, выпуская их на крыльцо и снова задвигая засов. – Поздоровел, что ли? – заранее раздвигая рот, чтоб захохотать, спросил он.

– А как же, дяденька, смело заговорил Степка – Только лишь возложил на меня руку владыка да молитву стал читать, так и чую я, словно боль из меня выходит. Нога-то враз поздоровела. Гляди – вовсе не хромлю боле.

И Степка быстро прошел несколько шагов по крыльцу.

– А про руку, – зачастил Степка, – да про глаз сказал владыка, чтоб дома с молитвой повязки снял и под иконы положил. Все, мол, пройдет. Спасибо тебе, дяденька.

Поляк так и остался с раскрытым ртом. В его тупой голове не умещалась новая мысль, а что возразить – он сразу не мог придумать. Наконец он с сомнением покачал головой и сказал:

– А может и не пройдет. Ну, а вправду пройдет, приходи завтра, покажись, я тебе грош дам. – Приду, дяденька, ей-богу, приду.

– Спасибо, век за тебя буду бога молить, – сказал и Михайла. – Ну, идем, Степка, нечего тут зря людям мешать.

Михайла со Степкой быстро зашагали к Спасским воротам, торопясь уйти от стражников, провожавших их недоверчивыми взглядами. Михайла шел задумавшись, не отвечая на смешливые вопросы Степки. Не по себе ему было. И не только из-за того, что не вышло с патриаршей грамотой и даже не оттого, что Гермоген говорил так о ненавистном ему Шуйском. Что-то еще грызло его: иного он как-то ожидал от патриарха, хоть и сильно жалел его.

XII

Карп Лукич, Патрикей Назарыч и иные посадские с нетерпением ждали возвращения Михайлы. Они уж начинали тревожиться, не захватили ли их ляхи, и очень обрадовались, когда те вернулись.

– Ну, что, Михайла, повидал святого владыку? – спросил Карп Лукич.

– Грамоту-то принес, что ли? – подхватил нетерпеливо Патрикей Назарыч.

Михайла вынул из-за пазухи свиток и проговорил, опустив голову и не глядя ни на кого:

– Не принес грамоты. Вот и лист твой, Карп Лукич, чистый. Получай.

– Не допустили, стало быть, ляхи, – сказал Карп Лукич. – Наперед ведал я. Так лишь…

Но Михайла быстро замотал головой.

– Не то, Карп Лукич, пустили нас ляхи.

– И руку на меня возложил святой владыка и молитву читал, – зачастил Степка. Ему нетерпелось рассказать про себя.

– Помолчи! – махнул на него рукой Патрикей Назарыч. – Ну, Михалка, сказывай, с чего ж не дал грамоту владыка?

– Пущай по ряду все говорит, – прервал его Карп Лукич. – Говори, Михайла.

Михайла рассказал, как они попали к патриарху и как Гермоген гневно говорил с ними. Карп Лукич больше всего расспрашивал, когда патриарх послал грамоту в Нижний Новгород, и получил ли ответ оттуда. Но ответа не было.

– Может, и не дошла та грамота, – сказал Карп Лукич. – А ты сказывал владыке, что мы тебя с грамотой посылать хотим?

– Сказывал, Карп Лукич, явственно сказывал, – подтвердил Михайла.

– Так чего ж не похотел господин великий патриарх новую грамоту послать?

– Послал бы святой владыка, кабы дьяков у него ляхи не отобрали, а я, грешный, грамоте не обучен.

– Ну? – торопил Патрикей Назарыч.

– Великий патриарх честь книги церковные может, а письменной грамотой не просветил его господь, сказал Михайла немного смущенно.

– Вот оно что! – протянул Карп Лукич. – А мы про то и не ведали. Надо б кого, кто грамоте обучен, послать.

Михайла сказал, что святой патриарх словесно его благословил итти по городам и всему народу велеть ратных людей сбирать и на Москву слать.

– Неладно вышло, – сказал Карп Лукич. – Ну, все одно не переделаешь. А как святой владыка Михайлу благословил, так надо нам от себя грамоту писать. Так я полагаю, первым делом в Нижний к Козьме Минычу Сухорукому.

Михайла был очень рад. Наконец-то и для него нашлось дело. Степка все приставал к Михайле, упрашивая взять его с собой. Но у Михайлы иное было на уме. Как ему с Маланьей быть? Вовсе и не видал он ее за последнее время. Но все-таки надо как ни то обдумать ее. Ведь из-за него лишь держит ее Патрикей Назарыч, да еще с мальчонком. Статочное ли это дело? Она ведь ему не родня, времена пошли тугие, а тут два лишних рта кормить. Первей всего надо было повидать Маланью. И он с утра пошел к Патрикею Назарычу.

Маланью Михайла нашел на реке Неглинной, где несколько баб, подоткнув подолы, полоскали белье. Когда Михайла окликнул ее, Маланья вздрогнула, выронила скалку и, повернувшись, молча уставилась на Михайлу.

«Ишь, худая какая стала, – подумал Михайла. – Не то, что на деревне была, – что маков цвет, цвела. Видно, чужой-то хлеб в прок не идет».

Маланья обдернула подол, собрала белье и искоса поглядывала на Михайлу, ожидая, что он скажет.

– Подь-ка со