Михайла совсем опешил. Не таким вовсе представлялся ему патриарх. Когда Ваську Шуйского снимали, не рассмотрел он его. Далеко стоял, да и не то на уме было. И не слыхал его вовсе. Маленький какой, да сердитый. Посохом в пол стучит, ругается. Но сейчас же Михайла опомнился. Великий грех про святого владыку так помышлять. От бога же он поставлен. Стало быть, так надо. И он покорно опустился на колени (Степка за ним) и стал благоговейно слушать дальше.

А Гермоген, не раздумывая много о том, кто такие эти люди и зачем они пришли, увидел в них только православных, перед которыми он может излить всю свою ярость и на ляхов, и на всех, кто не почитал его, патриарха.

– А все с того пошло, продолжал Гермоген, что помазанника божия с престола насильством свели смерды. Все с того! Захарка тоже за полы меня хватал в те поры. Мало их Василий Иваныч учил. Надо бы весь посох об их обломать, чтоб и думать забыли на божия помазанника руку поднимать. Сказывают, к Жигмунту еретику увезли Василья Иваныча. Тот не выпустит, а то бы мы его вновь на престол посадили. На-кось, выкуси! Это что, что постригли его. Неволей постригли. Не он ответствовал, когда постригали, а Васька Тюфякин. Стало быть, Тюфякин и есть инок, а Василий Иваныч как был царь, так и остался.

Собственные слова еще больше разжигали Гермогена, и он совсем забыл, кому он все это говорит.

– Гадают – запугали меня, слуги сатанинские. Ан нет! Не на то я от бога поставлен. Без его воли ни один волос не упадет с главы моей. Ангелов своих пошлет, да не преткну я ногу свою о камень. То-то! А их, латынских еретиков, огнь божий пожрет! Знать, последние времена пришли. Не терпит боле господь грехам нашим. Вот и я было к боярам седмочисленным ухо преклонил. Поверил, что Владислав королевич веру нашу хрестьянскую примет и от ереси латынской отречется, и, как Василий Иваныча не стало, так благословил их Владиславу крест целовать. Михайла прислушивался с удивлением. Он и не знал, что патриарх благословил Владислава на престол сажать.

– Ан вышло все обман и ложь перед господом, – продолжал Гермоген с горечью. – И не помышляет Владислав креститься. Митрополит Филарет про то явственно пишет из королевского стана под Смоленском. Сам Жигмунт на московский стол метит, сатана! Что только будет! Ведь и ныне уж латынские еретики церкви божьи поганят, по-латынски козлогласят. А я от бога поставлен веру хрестьянскую блюсти. Горе мне! – с глубоким отчаянием воскликнул Гермоген. – Я за все, что творится, перед господом ответчик. Увы! Увы мне!

Гермоген бил себя в грудь, и из глаз его струились слезы. Но вдруг он выпрямился, потряс в воздухе правой рукой и возопил:

– Так нет! Не будет того! Не потерпит господь! Отверзятся небеса, приидет господь во славе своей и всех их в огнь вечный помечет!

Патриарх так распалился гневом, что у Михайлы руки и ноги дрожали, и он не смел приступить к нему со своим делом.

– Ну, а вам чего? – сказал Гермоген утихшим голосом, отирая со лба пот рукавом рясы и взглянув вниз на коленопреклоненных просителей.

– Владыка святой, – робко заговорил Михайла, понижая голос и оглядываясь на дверь. – Посадские меня до твоего преподобия прислали по…

– Посадские? – удивился патриарх.

– Посадские, – повторил Михайла, – как видят они погибель русской земли от тех ляхов…

– Веры хрестьянской, православной погибель! – перебил его Гермоген. – В церквах божиих, сказываю я, по латынски козлословят.

– Так, святой владыка, – подхватил Михайла. Он боялся, что ляхам наскучит ждать, а он и сказать не поспеет, зачем пришел. – Надумали они, посадские, по городам гонцов послать, чтоб ратных людей под Москву присылали гнать с Кремля тех еретиков и нового царя всей землей выбирать.

– То так, – согласился Гермоген. – Я про то сам грамоты писал Ляпунову Прокофью и нижегородскому митрополиту Ионе. С Родькой Мосеевым послал. Не ведаю, донес ли он.

– Вот, вот, – обрадовался Михайла, – ловят ляхи гонцов-то. Так Карп Лукич, гостиный голова, что меня прислал, слезно молит тебя, святой владыка, – Михайла стукнулся головой об пол, – чтоб твоя такая милость была – вновь грамоту написать, хоть не сильно великую-часу нет – только лишь, чтоб ведали православные, что с твоего благословенья мы их на Москву зовем. Вот и свиток чистый Карп Лукич прислал, и перо и чернило, – как, может, ляхи у тебя отобрали все.

– А ты грамоте обучен? – спросил Гермоген.

– Не сподобил господь, – с сокрушением промолвил Михайла. – Карп Лукич помышлял, что, может, ты, святой владыка, своеручно грамоту напишешь. Ведаем мы, что всех дьяков ляхи отобрали у тебя.

Михайла встал и положил свиток на аналой, а чернильницу с пером поставил вверху.

– Забирай, забирай! – крикнул Гермоген. – Найдут псы те, вновь пытать меня станут.

– Заберу, святой владыка. Только лишь напишешь ты, тотчас и заберу. С тем и прислал меня Карп Лукич.

– У, дурень! – сердито крикнул патриарх. – Как же напишу я, как дьяков нет, а ты грамоте не обучен?

– Своеручно, святой владыка, так…

– Так ведь письменной грамотой не просветил мени господь. Читать книги церковные, то я борзо чту, а писать не сподобил господь.

Михалка да и Карп Лукич не предвидели такого затрудненья.

– Подь сюда, – сказал патриарх. – Я тебя словесно благословлю на подвиг тот. Ты, что ль, гонцом пойдешь?

Михайла кивнул.

Он снова опустился на колени и свесил голову на грудь.

Гермоген привычным жестом перекрестился и возложил правую руку на голову Михайле.

– Именем господа моего и пресвятыя мати божией, благословляю тебя, чадо, брести по русским городам и повсюду велеть ратных людей собирать и на Москву посылать, чтоб тех бесовых ляхов с Московского царства гнать и церкви божии от их поганого духу святить. А обо мне пущай не скорбят. Меня сам господь из темницы изведет.

Михайла поклонился в ноги патриарху, облобызал его правую руку и встал. Он понимал, что им надо уходить, а то ляхи придут за ними.

– А это кто ж таков? – спросил Гермоген, указывая на притихшего, испуганного Степку. Михайла не приготовился к этому вопросу. Солгать святому патриарху он и помыслить не мог и, путаясь, стал объяснять Гермогену, что то так, чтоб ляхам глаза отвести, паренек, будто как затем они до патриарха добирались, чтоб святой патриарх руку на его возложил и помолился, как у него рука попорчена и глаз тоже, так чтоб поздоровел он.

– Так чего ж не сказывал