будущем символом жизни, прожитой долго и счастливо, тоже служат общие трапезы. У Н. Г. Чернышевского в романе «Что делать?» (1863) Вера Павловна видит сон: «Пенится в стаканах вино; сияют глаза пирующих» [Чернышевский 1966: 393]. Позже мы узнаем, что зал может одновременно вместить целую тысячу членов сельской коммуны. Благодаря чудесам современной техники в виде столов с паровым подогревом персонал не нужен; вот мы и достигли уровня столовой самообслуживания. По словам Р. Стайтса, эта сцена многократно воспроизводится в прокоммунистической научной фантастике, созданной сразу после революции. В романе Я. Л. Ларри «Страна счастливых» (1931) жители утопии едят под звуки музыки в «секторе коммунального питания», который состоит из открытых веранд ресторанов на берегу озера [Ларри 1931: 42]. Примерно так же, как и в «Мы», музыка задает ритм одновременному выполнению гражданами всех действий, наяву или во сне, в рассказе Е. Д. Зозули «Граммофон веков» (1919) [Stites 1989: 184][13]. Некоторые из этих представлений просто абсурдны, как, например, в «Мистерии-буфф» (1918–1921) В. В. Маяковского. В этом большевистском пересказе истории о Всемирном потопе, когда рабочие добираются до Земли обетованной, им навстречу выбегают хлеб, соль и другие продукты питания: они сами себя произвели и готовы к употреблению. Конечно, неудивительно, что во время Граждан – ской войны, когда за пределами театра на улицах Петрограда царил настоящий голод, зрители мечтали о молочных и медовых реках.

4. Сорванная трапеза

Из-за мощных положительных коннотаций совместного приема пищи нарушение этого идеала переживается особенно остро. Трапезы и сами могут приводить к разрушительным последствиям, так как связанные с ними ожидания слишком высоки. Ж. Бургойн и Д. Кларк отмечают, что часы приема пищи бывают мучительны для неблагополучных семей, поскольку в это время «надежды на счастливую семейную жизнь сталкиваются с реальностью» [Burgoyne, Clarke 1983: 152]. Согласно Р. Эллис, насилие в семье часто провоцируется тем, что зачинщик ожидает готовой еды [Ellis 1983]. Марксисты ополчались на домашнюю кухню во многом потому, что желали освободить женщин от домашнего рабства, в том числе от стряпни. В 1919 году Ленин заявлял, что женщины находятся в угнетенном положении, потому что на них свалено все домашнее хозяйство, включая уход за детьми и приготовление пищи [Ленин 1970]. Формализованная трапеза – это жизнь на своего рода пьедестале, поэтому она особенно уязвима, так как при вторжении безжалостной реальности падение более болезненно. И сорванный обед часто противостоит фантастическим идеалам, утопическим мечтам или удобствам, которые мы считаем само собой разумеющимися: так, в фантасмагорическом фильме Л. Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии» (1972) три пары делают несколько попыток нормально пообедать вместе, но это им так ни разу и не удается.

«Незваный гость хуже татарина». В этой русской пословице выражена подлинная тревога. Татары, сборщики податей, отряды вербовщиков были бичом средневековых застолий, пока не были приняты законы, запрещающие незваным чиновникам посещать праздники [Smith, Christian 1984: 82–83]. Незваный гость, срывающий застолье и тем самым приводящий в движение сюжет, – классический топос народных нарративов. Таковы Грендель в «Беовульфе», Зеленый рыцарь в средневековом романе «Сэр Гавейн и Зеленый рыцарь», злая фея в «Спящей красавице», а порой и сам богатырь, Добрыня Никитич или Василий Буслаевич, не внявший предупреждению матери не ходить на пир к князю.

У Достоевского, главного предшественника Замятина в русской антиутопической мысли, образ нарушителя застолья используется как очередной выпад против утопической схемы Чернышевского. Во второй части «Записок из подполья» пространно повествуется о том, как рассказчик нежеланным гостем заявляется на прощальный обед в честь старого школьного товарища, которого он ненавидит. Он пытается испортить вечер грубым поведением, но, хотя он расхаживает по комнате в течение трех часов, никто не обращает на него внимания. При этом он искренне желает, чтобы другие гости его заметили и приняли в компанию, – в этой противоречивости и состоит существенная часть возражений Достоевского против упрощенных представлений Чернышевского о человеческой природе.

В «Мы» общая трапеза также прерывается внешним вторжением: чтобы взрывом проделать брешь в Зеленой Стене, Мефи выбрали самый подходящий для них и неурочный для послушных нумеров час, когда те заняты обедом. Общая слаженность Единого Государства полностью разрушена. При звуке взрыва Д-503 видит «выцветшие лица, застопоренные на полном ходу рты, замерзшие в воздухе вилки». Наступает полный хаос: «…все вскочили с мест (не пропев гимна) – кое-как, не в такт, дожевывая, давясь, хватались друг за друга» [284]; этикет быстро уступает место весьма выразительному языку тела.

Хрупкая церемония обеда не застрахована даже от приглашенных гостей. Приличия всего лишь непрочная оболочка, под которой таятся истинные чувства, и это напоминает признание Ивана Карамазова, сделанное за обедом Алеше, о том, что человек должен любить ближнего, но как раз ближнего-то любить невозможно. Прореха в социальной ткани кажется еще больше, когда эта ткань рвется за столом, как в сцене скандала у отца игумена в начале «Братьев Карамазовых». В «Преступлении и наказании» похороны Мармеладова превращаются в фарс, когда на бесплатное угощение заявляются посторонние «полячишки», даже не знавшие покойного, и Катерина Ивановна начинает вслух высказывать свою «нелюбовь к ближнему». Худшее еще впереди, но и этого достаточно, чтобы задаться вопросом, подразумеваемым у Достоевского: какая может быть утопия с такими буйными сотрапезниками?

На самом деле идеализированные обеды далеки от идеала. Алкивиад практически превращает платоновский пир в состязание, кто больше выпьет. Ни рыцари короля Артура, ни богатыри князя Владимира не ведут себя как апостолы: так, Алеша Попович пытается увести жену Добрыни, хотя это ему удается хуже, чем сэру Ланселоту с королевой Гвиневрой. Поскольку у нас совсем другие ожидания от застолья, мы острее ощущаем предательство, когда в «Гибели богов» Р. Вагнера Хаген по время трапезы охотников бросает копье в спину Зигфрида; когда пушкинский Сальери подсыпает яд в чашу Моцарта и предлагает выпить за их дружбу; когда в «Визите старой дамы» Ф. Дюрренматта Клара на праздничном обеде, устроенном в ее честь гражданами Гюллена, предлагает им награду за убийство ее бывшего любовника. Наконец, подумайте, как Иисус подчеркивает грех Иуды, называя предателя «обмакивающий со Мной в блюдо», по сути, совершающий первое христианское причастие: «…лучше было бы тому человеку не родиться» (Мк 14: 20–21).

Бывает так, что общая трапеза сулит даже слишком много хорошего. В «Братьях Карамазовых» предлагаемое Великим инквизитором подобие церковной трапезы, где сочетаются хлеб, единение и чудеса, – это приглашение, от которого мы должны отказаться, обед, который мы должны сорвать. Он грозит смертью нашим душам. Примечательно, что Великий инквизитор предлагает только насильственное разделение пищи: ведь он убежден, что «свобода и